Том 3. Повести и рассказы

Павел рос в деревне под присмотром гувернера с примечательной фамилией Паскаля; потом поступил в гимназию; и затем в университет на филологический факультет, чему не препятствовал отец, который вообще, после смерти жены, стал весьма рассеянным и не очень замечал подраставшего сына.

В год окончания сыном университета Даниил Даниилович умер, оставив после себя, кроме имения, тысяч полтораста денег. Павел Даниилович хозяйством не стал заниматься, и большую часть земли сдал в аренду крестьянам. Время он проводил то за границей, то в Петербурге. Но везде оказывался человеком лишним, одиноким и никому ненужным, несмотря на свою образованность, независимость и ум незаурядный, хотя и несколько односторонний. Иные считали его за насмешливого скептика, иные, напротив, думали, что он чуть ли не мистик, иные почитали его человеком безнравственным и способным на опыты преступные и поступки в известном смысле безобразные; женщины были к нему снисходительнее, чем мужчины.

Но вот наступила война, освободительное движение и то общественное смущение, которое отразилось многообразно во всех углах нашей до той поры косной жизни.

И здесь Шатров остался как-то не у дел, несмотря на некоторые свои прежние связи с революционерами: в студенческие годы он сотрудничал в иных нелегальных изданиях и статейки его выделялись даже ядовитым остроумием. Впрочем, с партией тесно он не сошелся и вскоре прекратилось его сотрудничество…

XX

Вера поправлялась. И мрачные мысли о смерти и скучной, бесполезной жизни не так часто возникали у нее в душе.

И в лице Веры появилось снова то выражение, которое когда-то казалось ей самой пленительным. Она опять стала запираться у себя в комнате и любоваться собою в зеркале. Ей нравилась приподнятая вьющейся змейкой бровь тонкая улыбка чуть вздрагивающих губ и замедленный взгляд из-под ленивых ресниц.

Так рассматривая себя в зеркало, она часто вспоминала почему-то Шатрова и ей хотелось, чтобы он чаще у них бывал. Павел Данилович приезжал верхом, и Сергей Николаевич тотчас предлагал ему проехаться с ним по полям, тайно опасаясь, что Шатров откажется, и ему не придется самому наблюдать за работами. Но Павел Данилович обыкновенно охотно соглашался, и они ездили по межам, пока утомленный гость не просил позволения оставить хозяина под предлогом, что его лошадь устала.

– Великолепно, – говорил Сергей Николаевич, – я поеду сейчас на бахчи, а вы в усадьбу: жена вас чаем напоит.

Шатров возвращался в усадьбу, передавал лошадь конюху и спешил на террасу, где обыкновенно сидела Вера.

– Вы знаете, – говорил Павел Данилович просто и дружески, как никогда он не говорил с мужчинами. – Вы знаете, я счастлив, что остался здесь до осени. Тишина, поля и то, что вы позволяете мне бывать у вас – все это для меня неожиданное счастье. И я, право, чувствую, как будто бы сам стал лучше.

– А вы разве себя считали нехорошим человеком? – спросила Вера, улыбаясь.

– Да, я дурной.

– И я дурная. Я никому не нужна. Я злая, я не знаю, как надо жить. Мне все чудится, что где-то близко есть настоящее, подлинное и значительное, а я иду мимо. И грустно мне… А вот вы…

– Обо мне говорить не стоит. Но вы еще все можете. Я утомившийся и ленивый человек, и мне как-то стыдно говорить о жизни, – размышлять о том, как надо жить, но, когда я смотрю на вас, мне мучительно хочется предостеречь вас, пока не поздно, и высказать вам пожелания что ли.

– Говорите, говорите. Я очень вас слушаю.

– Что ж, я скажу. Только я косноязычный. Так вы уж помогите мне – угадывайте мои мысли и не смейтесь надо мною, если я буду говорить нескладно… Знаете ли вы, почему все мы погибаем так нехорошо, так недостойно? Я думаю, потому что мы забыли себя, вы понимаете? Когда-то, до времени, мы были прекрасны и совершенны – и вот теперь, чтобы жить достойно, надо припомнить свое до-мирное совершенство. Я неясно говорю. Но вы поймите меня, Вера Леонтьевна; положим, вы смотрите на закат; вам бесконечно приятно смотреть на него, но и грустно вместе с тем. Почему грустно? Потому что вы смутно припоминаете, что красота, которую вы видите, только намек на ту красоту, которой вы были причастны раньше. А наша влюбленность? Разве это не печаль по той чудесной и необычайной любви, которую мы всегда предчувствуем. Я думаю, что влюбленность, такая влюбленность, – это единственное, что нас поднимает, очищает, спасает. Надо влюбляться во все – в цветы, небо, – вон в ту лиловую речку и в человека, наконец. Если нет влюбленности, жизнь становится скучной, вялой, плоской…

– Да, да, – сказала Вера задумчиво, – это так… Но все-таки мы слабы и одиноки.

– Одиноки! О да, конечно. Но Ромео не был одинок, когда он был влюблен. И все мы знаем такие мгновения, когда загораются наши сердца по-настоящему, и тогда знаем, что ты и мир одно целое. А ведь это и есть чудо. Если на одно мгновение может вспыхнуть такая все соединяющая влюбленность, почему она не может вспыхнуть на два, на три мгновения? И, наконец, почему все дни и ночи не станут гореть этим волшебным светом? Тогда «не будет времени», как сказано в Апокалипсисе.