Том 3. Повести и рассказы

– Да, я уверен, что до революции мы не доросли. А бунты и раньше бывали, усмиряли прежде и теперь усмирят.

– Может быть, – процедил сквозь зубы Шатров, не скрывая того, что разговор ему не нравится, – я должен предупредить вас, что я чудак и помещик совсем плохой. По-моему, пусть нас грабят, хотя это и беспокойно. Что ж делать? Пора…

– Однако, вы поспешили ваше имение продать, – пробормотал насмешливо доктор.

– Верно, – сказал Шатров, улыбаясь, – да я себя за добродетельного человека не выдаю. Это борьба из-за земли дело грубое и жестокое. И все правы, и все неправы. Как посмотреть.

– Я слышал, однако, – вмешался в разговор Сергей Николаевич, – что имение вы продали за бесценок: в сущности, почти даром уступили его крестьянам.

– Ну, это все равно, – сказал Шатров и глаза его неожиданно стали холодными.

По-видимому, он не был расположен поддерживать разговор на такую тему.

А доктору хотелось поговорить.

– Когда мы ехали сюда, прелюбопытный был у нас разговор с Павлом Даниловичем. Я ему говорю о положении вещей, считаю, так сказать, по пальцам события: военный позор, Кавказ, Финляндия, студенчество, рабочие, движение в войсках и, наконец, наши аграрные дела… Да и мало ли еще что. А он мне в ответ: нет, это еще не настоящая революция. Почему? Потому, говорит, что героев нет. Тогда я говорю: но, позвольте, а наши террористы? Разве выступления Каляева, Сазонова – не подвиги?

– Подвиги! Подвиги, конечно, – полусогласился Шатров, – только я не про то говорил. Для меня герой всегда – поэт. Вы понимаете? А этого нет в нашем терроризме. Простите меня, но мне кажется, что в революции всегда были и не могли не быть люди без Бога и без поэзии. Не все, конечно…

– Ну, насчет Бога – ах, оставьте. Это не нашего ума дело, – сказал с раздражением Захарченко.

– А между тем, – не обращая внимания на восклицание доктора, продолжал Шатров, – а между тем без Бога всякая революция должна окончиться крахом.

– Относительно Бога я ничего не знаю, – сказал Сергей Николаевич, – но что до революции, так я тоже в нее не верю.

– Поверите, когда сожгут вас, – стукнул по столу кулаком Захарченко.

И он стал пространно доказывать, что старому порядку недолго придется влачить свое существование. И было похоже, что он читает передовую статью крайней газеты.

Шатров не возражал. Лицо у него было скучное и утомленное, а глаза все еще казались стальными.

В это время вошла Вера. Ей представили Шатрова.

– О чем вы спорите? – сказала она, улыбаясь. – Опять о политике? Бога ради, не говорите о ней сегодня…

– И я об этом же просил, – рассмеялся Шатров, – даже странно говорить о партиях, когда вон какое солнце и такой запах… Это белая акация, должно быть?

– Да, это акация цветет.

Глаза у Шатрова теперь, когда он говорил с Верой, изменились, потемнели – и лицо его казалось необычайным и значительным.

Потом, за обедом, Захарченко, который успел выпить несколько рюмок английской горькой, горячо говорил, размахивая руками:

– Вы еще не знаете, что это за человек. А я с ним три раза беседовал: я его раскусил. Это совсем новый человек. Я вот предчувствую, что там, в Петербурге, их, может быть, не так уж много, т. е. таких людей, господ Шатровых, но все же они имеются. Это явление прелюбопытное. Это – романтизм новейшей формации. Они из романтизма усвоили, между прочим, иронию. Я про эту романтическую иронию еще гимназистом в учебниках читал. Знаете ли, что это такое? Это какая-то отвратительная насмешка над самим собой, и, главное, над тем, во что веришь. Уверяю вас, это так.

– Позвольте, позвольте, доктор, – усмехнулся лениво Шатров, – я ведь не литературный тип, а живой человек. Вы увлекаетесь и как-то слишком торопливы.

– Я, вообще говоря, не тороплив. А если я определенно говорю под влиянием английской горькой, так, я думаю, это не беда. Вы ведь разрешаете, Вера Леонтьевна?

– Нет, не разрешаю, – сказала Вера серьезно. – Павел Данилович, может быть, и очень интересный человек, но я надеюсь узнать его сама, без ваших, Петр Петрович, разъяснений. А вы говорите как-то сбивчиво, и нельзя понять, при чем тут романтизм.

– А в самом деле, что такое романтизм? – вмешался в разговор Сергей Николаевич. – Я помню только, что романтики искали какой-то цветок, не то голубой, не то лиловый…

– Голубой, голубой, – засмеялся Шатров.

– Вот вы, Петр Петрович, о романтизме заговорили, – обратился к доктору Сергей Николаевич, – объяснитесь, пожалуйста. Павел Данилович высказал несколько мыслей о так называемом освободительном движении, мыслей для меня, признаюсь, неясных… но при чем же тут романтизм?

– Да ведь и на революцию у господина Шатрова взгляд романтический, – почти закричал Захарченко, – ведь ему и здесь герои нужны, да еще подобные поэтам – вот вы тут и поймите.

– А знаете, – сказал Шатров, – по-моему, моя мысль очень реальна и даже практична. Без таких людей, которых я назвал героями, в вашей конспиративнейшей организации, да еще боевой, да еще централизованной, уж, наверное, раскинет свои сети провокатор. И, может быть, двуликий.

– А это что значит? – нетерпеливо спросил Захарченко.