Том 3. Повести и рассказы

– Так вы, доктор, говорите, что нет опасности пока.

– Пока, я думаю, нет. Посмотрим.

В кабинет едва долетали стоны Веры, но один протяжный и мучительный вопль ворвался-таки и отчетливо прозвучал, смутив Сергея Николаевича: должно быть, отворили на минуту дверь спальной.

– Вы знаете, я ненавижу сейчас этого ребенка, – сказал Сергей Николаевич, – по какому праву он мучает Веру. Как это глупо. Боже мой. Как глупо.

– Ну, это довольно странно – возлагать на ребенка ответственность, – пробормотал доктор, дрожащей рукой зажигая папироску.

XVIII

Вопреки ожиданию Сергея Николаевича, ребенок оказался девочкой. Это было крошечное, розоватое, влажное существо, с темными миндалинами глаз, в которых уже светилось какое-то желание и как будто упрек. Так, по крайней мере, казалось Вере.

Вера чувствовала себя не слишком худо, несмотря на слабость и какую-то душевную усталость. И девочка, которую окрестили Машей, была здорова.

Сергей Николаевич был весьма разочарован, узнав, что напрасны были его надежды на наследника.

Уверившись, что жена будет жива, он с новым увлечением занялся хозяйством и не более получаса проводил у ее постели, тяготясь запахами одеколона, уксуса и присутствием кормилицы, которую то и дело звала к себе в спальную Вера: самой ей не пришлось кормить: у нее заболели груди.

И Вера была рада тому, что Сергей Николаевич не мешает ей и она может сосредоточиться и подумать о себе и об этом новом крошечном существе, которое влекло к себе и несколько пугало своей загадочной беспомощностью.

Ей не верилось, что она уже мать, и было страшно подумать, что ребенок может заболеть, зачахнуть, умереть.

Вера еще не чувствовала любви к этой крошечной Маше, но, когда кормилица на ее глазах пеленала ребенка, когда Вера видела эти маленькие растопырившиеся ручки и ножки, покрытые едва заметным розоватым пушком, бесконечная жалость наполняла ее сердце.

Вера еще медлила вставать с постели. Она лежала теперь, подложив несколько подушек под голову, чтобы видеть в окно весну. Выражение лица ее изменилось. Появилась какая-то грустная черта около бровей. И улыбка стала значительнее и печальнее.

Наконец, через две недели она встала с постели. Уже отцвели яблони и вишни. Сладко теперь пахла белая акация.

Медленно шла по саду Вера, бледная, с усталой улыбкой на губах, но уже светились ее глаза новым огнем, как будто бы в ее душе рождалась надежда на иную жизнь.

Около оранжереи она встретила мужа, который разговаривал с управляющим.

– Да это еще что, – говорил Ардальон Петрович, надуваясь и багровея, – вчера, например, выезжаю ночью на Арапчике в луга: у меня ведь знаете, есть привычка объезды такие делать, когда не спится. Смотрю за Алябьевской балкой, на нашей траве три кобылы пасутся. Хорошо-с, подъезжаю. Вижу, Митька из Вязников. А надо вам сказать, пока я до балки ехал, все патроны из браунинга расстрелял. Ну, я говорю Митьке: «Ты разве не знаешь, чей луг?» А он мне, знаете ли, дерзко так: «Был ваш, а теперь наш». – «Ах, – я говорю, – ты сукин сын…» А он, представьте, на меня дубинкой замахивается… Тогда я…

– Потом поговорим, – сказал Сергей Николаевич, заметив, что подошла Вера и слушает их разговор.

– Слышите колокольчик? – сказал Ардальон Петрович. – Это тройка. За углом сейчас. Кому быть? Разве что доктор?

В самом деле, вернувшись из сада, Сергей Николаевич нашел в гостиной гостей – доктора и господина Шатрова.

Павлу Даниловичу Шатрову на вид можно было дать лет тридцать – тридцать пять. Роста он был среднего; довольно плотный и в плечах неузкий, – но что-то было в нем некрепкое, как будто жил в нем какой-то бес, который лишал его устойчивости. Так чувствовалось, хотя жесты Павла Даниловича были уверенные, и вертлявым его никто бы не назвал. Ни бороды, ни усов Шатров не носил и, пожалуй, худо делал: не говорили в его пользу овал чувственного подбородка и губы слишком красные и особенно нижняя губа: что-то в ней было насмешливое и даже, пожалуй, развратное. Нос у него был довольно большой – то, что называется римский. Волосы темно-русые, довольно длинные, с заметною проседью. Большие глаза Шатрова, серые с зеленоватым оттенком, до странности часто меняли выражение. Иногда они смотрели светло и прямо, и тогда лицо его казалось добрым и каким-то детски чистым; иногда они темнели – и странным, почти безумным и влекущим к себе делалось это непонятное лицо; иногда глаза Шатрова становились холодными и стальными, и что-то жестокое можно было тогда заметить в упорном его взгляде.

– Вот, позвольте вас познакомить, – сказал доктор, – господин Шатров, Павел Данилович, наш сосед.

– Я уже слышал о вашем приезде от Петра Петровича. Очень приятно… Очень приятно, – жал руку гостю Сергей Николаевич, – вы надолго в наши края?

– Сам не знаю. Здесь хорошо, очень хорошо… Только вот, говорят, мужики будут жечь, – улыбнулся Шатров.

– Лишних сторожей ставить надо.

– Ну это не всегда помогает.

– Еще бы, – засмеялся Захарченко, – вот Сергей Николаевич тоже все не верит, что у нас революция. Он надеется, что уладится все, что это пока только.