Том 3. Повести и рассказы

Не замечая того, что Сергею Николаевичу мучительно хочется спать, Вера продолжала говорить о том, что волновало ее:

– Я тебе скажу откровенно, Сережа. Я ждала чего-то иного от нашего брака. Я, видишь ли, мечтала, что жизнь как-то будет оправдана влюбленностью нашею. Я не думала, что все так будет обыденно и трезво. Да, я готова признаться, я была разочарована. Но, должно быть, все это институтский романтизм… Я теперь хочу понять другую любовь. Ведь нельзя же без любви жить. Ведь нельзя. Вот я чувствую сейчас, что какая-то опасность угрожает мне, а, может быть, и не мне одной. Ты понимаешь? Как будто бы все мы накануне каких-то событий. А между тем, как мы одиноки с тобой. Не пора ли нам вспомнить, что мы любим друг друга. Тогда мы спасены. Ведь только в любви и перестают люди быть одинокими.

Вера оперлась на локоть и поднялась немного, чтобы заглянуть в лицо Сергея Николаевича.

Глаза его были закрыты, утомленные губы неплотно сжаты, и Вера услышала легкий свистящий вздох заснувшего мужа.

XVI

Веял влажный ветер над ивинскими полями. Уже бежали ручьи, журча, по балкам. Кричали грачи.

Вера была на девятом месяце беременности. Лицо ее похудело, осунулось. Жутки были темные глаза. И губы, такие нежные и тонкие, казались теперь строгими и печальными. Она ходила в просторных платьях, но живот ее большим валом вздымался под складками юбки, и она носила его с боязливой осторожностью, как священный сосуд, врученный ей судьбою.

Пришла весна. Она пела свою голубую песню. И поля вторили ей. Как трепетала всякая плоть, взятая от праха и обреченная им быть. И каждый день возникали новые потоки, и на буграх, холмах и косогорах обнажалась тучная земля, беременная озимыми посевами.

Вера чувствовала, что земля жива; и себя она чувствовала, как землю, слепую, в муках материнства рождающую новых тварей, судьба которых всегда одна и та же – снова рождать смертных и умирать.

Расцветал благоуханный май. Вишневый сад на хуторе и яблони в ивинском саду в белом своем убранстве были прекрасны. Как тонок и прозрачен был запах. Как нежны были эти цветы, напоминающие о любви весенней.

Вера бродила по еще влажным дорожкам, жадно вдыхая чуть кисловатый воздух, наполненный испарениями чернозема, чреватого разбухшими семенами.

Однажды Вера вышла в сад и побрела тихо к той скамейке, где объяснялся ей в любви Ланской. Она представила себе с необычайной ясностью эту лунную ночь; вспомнила, как тяжело сопел сыч под крышей, когда они вдвоем после ужина вышли в сад; вспомнила, как там, за речкой, горел костер бахчарей; припомнилось ей и то, как провела она рукой по лицу Ланского и как он дважды поцеловал ее в ладонь и как невнятно бормотал: «Люблю, люблю».

И в сладостной тоске сжалось сердце Веры. Неужели это не повторится? Неужели – никогда?

«Вот молодость! – думала она. – Боже мой! Я – беременна, я – уже мать. Возможно ли? А то непонятное, целомудренное влечение сердца к сердцу, плоти к плоти – где оно?» Ей казалось, что тело ее стало теперь плотным, косным.

В волнении встала Вера со скамейки и по привычке, которую она приобрела теперь, пошла осторожно, стараясь не поскользнуться.

Какими-то новыми глазами смотрела Вера на этот белый сад. Как странно светилось в нем солнце. Неожиданно и таинственно разлагались белые лучи. То здесь, то там вспыхивало розоватое, голубое, лиловое… Это был пир красок нежных, теплых, просветленных. И как было пьяно это солнечное вино.

Вера задыхалась от волнения; ей казалось, что она вступает в новый блаженный мир. Голова ее кружилась в истоме.

И в этот миг она почувствовала себя матерью: она почуяла уже знакомое ей движение живого существа там, внутри нее. Как был странен этот легкий толчок. И Вера, ощутив его, остановилась, ожидая благоговейно: не повторится ли?

Потом Вера свернула на крайнюю дорожку и вышла через калитку в поле. Там паслось стадо. Старый Аким, который чуть не пятьдесят лет был ивинским пастухом, играл на свирели что-то нежное и печальное.

Вера пошла лугом, мимо коров, мимо дуплистой ивы, под которой не раз играла она в детстве, когда жива была еще Настасьюшка.

Вера обернулась и еще раз взглянула на сад. Он был белый, серебряный, светящийся…

Через луг шла скотница Дарья, в клетчатой паневе, босая. Живот у нее вздымался так же, как у Веры.

И когда она поклонилась, Вера остановила ее и спросила.

– Скоро ли?

– На девятом месяце, барыня.

– Который?

– Да уж третий. Один в прошлом году помер. Сглазила его барышня из Притейкина. Мы туда ходили грибы продавать.

– Страшно рожать? – спросила Вера, краснея.

– Ах ты Господи, – сказала Дарья нараспев, разглядывая живот Веры, – как же не страшно? Понятное дело. А ты помолись Казанской…

– Надо бы, – прошептала Вера задумчиво.

Когда Вера пришла домой, в столовой сидел Сергей Николаевич и доктор Захарченко. Подали обедать.

– А я новости могу сообщить, – сказал Захарченко, наливая себе рюмку английской горькой.

За последнее время он заметно пристрастился к водке.

– Какие новости? – спросила рассеянно Вера, все еще охваченная волнением, которое вызвал в ней белый сад и мысли о материнстве.