Том 3. Повести и рассказы

– Я сейчас у него экономку лечил, – продолжал Захарченко, размахивая руками, – и потом, знаете ли, начал он меня угощать перцовкой какой-то и рассказывать всякие истории разные, а я думаю: наверно, сейчас у Ланских скучища невыносимая и в столовой торжественный стол накрыт и сидят там супруги вдвоем. Повезу-ка я, думаю, Скрипку, к ним. Может быть, чудак развлечет Веру Леонтьевну. Только вы ему не очень верьте. Он врет здорово.

– Ну вот еще. Чепуха какая, – сказал Скрипка добродушно, вытаскивая из кармана огромный красный платок.

– Я очень рада, очень рада, – сказала Вера, разгадав, наконец, причину веселого настроения Захарченко: у него блестели глаза и пахло от него вином, и руками он размахивал не так, как всегда.

– А в самом деле расскажите, – сказал Сергей Николаевич, стараясь быть любезным.

Скрипка был человек лет пятидесяти. Его бритое лицо, с выразительными морщинами, лукавые серые глаза, тонкая и веселая улыбка на губах: все свидетельствовало, что он – человек, сумевший прожить жизнь нескучно и насмешливо. Одно удручало его теперь – это безмерная толщина: он задыхался в своем сюртуке.

– Я что же. Я готов, – сказал Скрипка, обмахиваясь красным платком, – только чудно, доктор – как это так сразу…

– Ничего. Ничего. Вы ему, Вера Леонтьевна, прикажите рассказать.

– Да о чем? Разве о пане Лясковском, – начал Скрипка, – усаживаясь поудобнее в кресло, – надо вам сказать, что жил я тогда с отцом моим в Смоленской губернии. Он там врачом в земстве служил, а я так, знаете ли, лентяйничал, и было мне тогда двадцать два года. А, надо вам сказать, силы я был безмерной… Молодость…

– Не мямли, Скрипка. Говори, – сказал доктор, делая неуверенный жест рукою.

– Ну хорошо-с. Был недалеко от нас один хуторок – и название у него было странное – «Красная пищаль». А на хуторе был у меня приятель Михаил. Засиделся я у него однажды. А он мне и говорит: «Поздно. Ночуй. А то пан Лясковский здесь неподалеку бродит». А это, видите ли, знаменитый был в тех местах разбойник. И еще был один – соперник ему, пан Козловский. Они сначала вместе работали, а потом разошлись. Так вот, значит, иду я лесом один. Смотрю парень навстречу и усы знатные. «Позвольте, – говорит, – закурить». «Извольте», – говорю. «А, может быть, – говорит, – вы мне сумеете одолжить несколько ценных бумажек. Я, – говорит, – спасибо вам скажу». «А вы не пан ли Лясковский будете?» – спрашиваю его. «Я самый», – говорит. Хорошо-с. Тогда я говорю: «Присядемте, поболтаем». Сели на дороге. Курим. «Ну, что ж, – говорит, – вы медлите с кошельком?» А я ему к носу приставил кулак и говорю: «А вот это, пан, видали?» Представьте себе – он очень удивился. «Как, – говорит, – ваша фамилия будет?» Я ему любезно отвечаю: «Скрипка, мол». «Ах, – говорит, – я, должно быть, у вашего отца лечился. Прекрасный человек, обходительный и вылечил меня чудесно». «Мой отец в Тишках, – говорю, – врачом». «Ну, вот он самый…» И представьте себе, пристал ко мне этот разбойник, что он, дескать, желает меня до дому проводить, а то изволите ли видеть, должен меня встретить пан Козловский и мне будто бы без него, Лясковского, худо будет. Я и так, и этак: не отстает от меня да и только. Подходим к лесниковой избушке. А она только так называлась, а лесник давно уже умер, и новый лесник в другом месте жил, а в этой избушке жила Маруська, сирота. У нее всегда коньяк был. Иные ее навещали и я тоже. Вот я и говорю разбойнику: «Извините меня, я сюда зайду. Мне хочется рюмку коньяку выпить». «Ну, что ж, – говорит, – а я вас подожду». Стучусь: «Это я, Маруська». – «Кто там?» – «Скрипка». Хорошо. Впустила. Под утро выхожу, а пан Лясковский дожидается, лежит у порога. И проводил-таки – неотвязный.

– Ну, ей Богу, я где-то читал это, – сказал Захарченко в восторге, – ведь врет же как, Господи. И будто бы с ним было.

– Отчего вы так взволнованы? – ласково спросила Вера Леонтьевна, улыбаясь.

– Я так. Я ничего, – пробормотал доктор, – а разве я себя веду худо?

– Нет. Нет. Прекрасно. Я рада, что вы веселы.

– По правде сказать, мы у него выпили немного, – с виноватой улыбкой нерешительно признался доктор.

Потом он указал пальцем на Скрипку и сказал:

– Ведь, вот он какой смешной человек. Когда я его в первый раз увидел, он мне и говорит: «Жаль, что теперь мужиков не дерут» – и все в таком роде. Я, просто, плюнул. А потом через неделю, случайно о нем разговорился с мужиками. Оказывается, они его любят. Друзья закадычные: он для них на все готов. А насчет порки – это у него такая манера. Идиотом прикидывается, от стыдливости, должно быть. И вот врет еще. Зачем, Скрипка, врешь.

– Я не вру. Я – поэт.

– Милости просим закусить, – сказал Сергей Николаевич, отворяя дверь в столовую.

За ужином, плотно поев, доктор неожиданно протрезвел, и вдруг спросил Сергея Николаевича.

– А вот мне Скрипка рассказывал, что когда вы в город ехали, вас будто бы мужики помяли – правда это?

Сергей Николаевич нахмурился:

– Ну, не совсем так… Однако сани, мерзавцы, перевернули. Это верно.

– Почему же ты не рассказал мне об этом? – спросила Вера тихо и укоризненно.