Том 11. Зга

Сюртук у Корявки не какой-нибудь, а на шелковой подкладке, подкладка – бахрома, Корявка подрезал и подшивал ее и выходило ничего: сюртук, как новенький; правда, поменьше бы глянца, но за то и времени ему, чуть что не ровесник шапке.

А скажу вам, хорошо приодеться, даже пофрантить Корявка куда был не прочь, и, рассматривая в «Ниве» картинки, подолгу останавливался на тех, где было много туалетов. И тут над картинками приходили ему всякие нарядные мечты: то в шикарного адвоката, то в английского лорда превращался Корявка.

И первое его восхищение Петром Ивановичем пошло именно от жилетки: жилетка Петра Ивановича показалась ему тогда ни с чем не сравнимой и, тонко надушенная лесной фиалкой, закружила голову.

По субботам Корявка ходил в баню.

И это был самый праздничный вечер – суббота.

В этот вечер и к его сердцу приливала страсть восхитительная: ему тоже хотелось, чтобы кто-нибудь посмотрел на него, – на него, на чистенького, так, как сам он умел смотреть. И нередко, за неимением двойника своего, сам он из ничего и выдумывал себе этот взгляд восхитительный.

Есть в жизни каждого русского человека один день такой в году – именины, когда полагается и даже против воли твоей, чтобы тобой повосхищались.

И с каким особенным чувством ждал Корявка своих именин.

Но это ли не безнадежная жизнь! – как на грех, и всегда-то поджидала его неудача.

Еще с детства, с тех еще незабываемых верных дней пошло так, что именины не в именины: слякоть, дождик, – какие же это именины!

Корявку погода очень обижала.

А потом, когда уж и незабываемое забылось, и не трогала никакая слякоть, все-то до последней грязиночки приберет, бывало, в своей комнате, накупит сластей всяких, наготовить поднос – не подымешь, а никто и не пожалует. И просидит так один весь вечер, по часточкам, не спеша, один сам все апельсины сесть. А то и придет какой Грудинкин, наскандальничает, и тоже нехорошо.

Именины – единственный день в году, это не будни, и именинник совсем особый от других, сам по себе.

И это должно быть всякому видно.

Но Корявка, покоряясь судьбе, сам ничего такого не выделывал, никакого безобразия для отлики именинного дня: он не напивался, как норовит другой на свои именины хоть напиться, или как этот Грудинкин, письмоводитель, этот такое придумал, ну, вместо того, чтобы там, где следует – пройти в нужное место – в день своего ангела никуда не выходил, а все это в комнатах жилых делал, нарочно.

Нет, Корявка единственно что позволял себе в свои именины, так это поспать подольше и явиться на службу с запозданием и так постараться пройти, чтобы обратить на себя внимание: пускай все догадаются, какой-такой день у него, и поздравят!

Увы, к огорчению именинника, догадываться – то догадывались, да только с большим запозданием!

После обеда Корявка ложился отдохнуть и долго рассматривал картинки и за картинками нарядно мечтал.

Нынче все мечты и думы Корявки были о Петре Ивановиче.

* * *

Ни с чем несообразная, выдуманная женитьба Петра Ивановича на Павочке – все летние их планы и предположения потерпели полную неудачу

И дело приняло совсем другой оборот.

Ерыгины вернулись в Петербург на Воздвиженье.

Петр Иванович не замедлил, зачастил на Французскую набережную.

Но после каждого своего свидания с Павочкой возвращался к себе на Пушкинскую, повеся нос.

Павочка встречала его всегда радушно, – еще бы, и лунатик, и никто так не смотрел на нее, так восторженно, как Петр Иванович!

Когда же пробовал Петр Иванович заговаривать с нею о самом своем заветном, – о той тихой райской семейной жизни на Каменноостровском в новом, теперь уже отделанном доме, Павочка или ровно ничего не понимала, или представлялась, что не понимает:

она удивленно смотрела на него, раскрыв свой алый ротик, или отделывалась пустяками, или просто смеялась.

И в этом смехе, в болтовне и взгляде Петр Иванович чувствовал что-то оскорбительное – ведь так далеко ушел он с Корявкой в мечтах, а и тени подобия не было.

Но откуда он взял, что Павочка выйдет за него замуж?

Ниоткуда…

Только оскорбительно и больно ему было от ее взгляда, болтовни и смеха.

Товарищи Миши постоянно толклись у Ерыгиных.

И оскорбительно и больно было видеть Петру Ивановичу, что Павочка держалась с ними так же, как с ним, относилась к нему так же, как и к ним.

Но ведь так и всегда было.

Не замечал-

Не замечал?

– Нет, все замечал, да мечты-то тогда не были так далеки!

И все-таки, как ни оскорбительно и как ни больно это, а выносимо.

* * *

С некоторых пор Петр Иванович совсем пришел в уныние:

с некоторых пор в разговорах неизменно стал поминаться какой-то доктор, и при этом какие-то таинственные перемигивания с Веточкой.

Кто же этот таинственный доктор? Уж не жених ли?

Сколько Петр Иванович ни расспрашивал и всякими намеками наводил, лишь бы дознаться правды, а добиться ничего не мог.

Павочка по пятницам ездила к доктору на прием, но никакого доктора, кроме старичка Александра Львовича, Петр Иванович у Ерыгиных не встречал.

И где живет этот доктор, жених?

Петр Иванович открылся во всем Корявке.