Том 11. Зга

– Будет он у меня министром, с докладом будет ездить к государю, а я так около с палочкой. Скажет он:

папа!

– Маленькие такие, толстенькие… Я деточек очень люблю, Петр Иванович.

– Со временем и тебя, Алексей Тимофеевич…

– Нет, Петр Иванович, скажу вам, как перед Богом, я жениться не думаю. Я так как-нибудь уж. Вы, Петр Иванович, человек сложный, вам все можно.

Корявка не хочет жениться! Удивительное дело!

И как так можно не хотеть жениться, когда вот он, Петр Иванович, только и думает об этом, только этого и ждет, только и видит себя…

– Нет, Алексей Тимофеевич, ты – ненормальный человек, тебя надо лечить, вот что!

Корявка хихикал.

Корявка все понимает.

Корявка соглашался.

Корявка понимал, что от любви дурного ничего не может выйти, и совет Петра Ивановича благой, и он готов идти к доктору лечиться.

Петр Иванович обалдевал.

Корявка поддавался.

Корявке тоже помечтать хотелось – служба ведь назначена ему была безнадежная, а жизнь, как служба.

И оба они дурачились.

– Ты меня, Алексей Тимофеевич, называй не Петр Иванович, а Балда Балдович, а я тебя Сенекой.

Пряменький, маленький Корявка важничал:

– Балда Балдович!

Сенека!

И уж не Петр Иванович Галузин, – Балда Балдович, и не Корявка, а Сенека плутали по Петербургу.

И не поймешь со стороны, чего это их разбирает, – ну, один от любви, а другому что?

Странные вы, да ведь и Корявке, хоть он и все понимал, ему тоже хотелось любви.

* * *

И вот, из любви вышедшие на свет, зашатались по Петербургу Балда Балдович и Сенека. Любовь все сотворит, чего сердце захочет.

И однажды Корявка затащил Петра Ивановича на Лиговку к каким-то своим знакомым Грудинкиным и там Петр Иванович, не Петр Иванович, Балда Балдович, себе неверя, вдруг заговорил громко и лихо танцевал и был глагольлив, что вергаса, а Корявка, не Корявка, Сенека, к ужасу своему и против всякой воли, пел песни, и выходило ничего.

По утрам за чаем, читая газету, Петр Иванович бесполезно добивался, а понять все-таки никак не мог, как это возможно, чтобы кто-то кого-то убил или кто-то решился на самоубийство. И было ему непонятно, что люди ссорились и бранились, он больше не находил в себе другого чувства, кроме одного, – кроме любви.

И когда в архивной комнатенке он жаловался Корявке, что ничего не понимает и потерял нить событиям жизни, Корявка, и сам понемножку терявший всякие нити, говорил восхищенно, с восхищением глядя на обалдевшего друга:

– Петр Иванович, – говорил с восхищением Корявка, – да ведь вы… несекомая пуповина мироздания! Петр Иванович! Я для вас такое сделаю, – во всех газетах напишут.

Всякому человеку надо, чтобы кто-нибудь им восхищался.

И эта страсть восхитительная есть в каждом.

А есть и другая… Есть такие, которым надо, и не могут они не восхищаться: восхищение – это их жизнь, это главное, без чего и жить не стоит.

Посмотрите в театрах, в собраниях, в аудиториях, сколько увидите этих восхищенных глаз, по призванию восхищенных, а все эти мироносицы с своим горящим неусталым огоньком, как часто оскорбленные и униженные, но преданные до гроба своему идолу.

Будь Корявка женщиной, записали бы его в мироносицы.

Я уже поминал о его непонятном за мной хождении и даже нехорошо обмолвился: подлец, – сказал я, – Корявка! – и это с сердца, поймите, ведь у меня с ним свои счеты, и я полагаю, что надувательство его, ей-Богу, такого стоит.

Но скажу правду, случись мне под клятвой свидетельствовать об Алексее Тимофеевиче, я бы дурного сказать ничего не нашел:

Алексей Тимофеевич, пока восхищение наполняло его сердце, бывал предан и верен, и можно было в чем угодно на него положиться, не выдаст… друг верный.

* * *

Корявка – человек недобычный, и служба его безнадежна.

И во всем в нем что-то безнадежное: вот и пряменький он, а сюртук – ворот сзади вечно углом торчит безнадежно. А с безнадежностью что-то и жалкое тут вот в этом углу, где сходятся глазные лучи и нос и губы.

Когда под вечер стоишь на людном перекрестке где-нибудь у Литейного на Невском и ждешь трамвая, Корявка переходит улицу, – и хоть пряменький и все на нем прилично и аккуратно, но и до жалости ветхо… зимняя эта шапка его барашковая – колом, я помню, еще когда говорил он мне, что двадцать лет носить! – Корявка домой пробирается на свою Рождественскую, там у него и комната, – квартиру держать Корявке не по средствам. И мне всегда как-то жалко и как-то стыдно, что вот у тебя и галстук, как галстук, и ни в одной полоске добела не вытерт, и ты как-никак, а в лучших условиях, ну, хоть вечером самовар у тебя поет, и лампадка там тихо светится, ты в своем углу, а он – в полупроходной комнатенке, и вечные за стеною гости и разговоры и песни.

Я знаю, жалостью моей ничего не поправишь и никому от нее не станет легче, я знаю, я знаю – и не могу помириться, и мне всегда как-то стыдно… и так мне понятно, как это можно добровольно ото всего отказаться и добровольно себе приют найти на свалке, а последний приют – под забором.