Том 11. Зга

И только с учреждением комиссии один из начальников Петра Ивановича, старичок-генерал, любитель отечественной истории, стал требовать старые дела. Правда, деятельность эта длилась не очень долго – надоело ли старику, или время не позволяло, но еще весной поручил генерал всю подготовку дел Петру Ивановичу.

С единственным Петром Ивановичем Корявка и входил в деловое общение: для него и дела заготовлял, от него же и обратно их принимал в архив и, скажу уж, частенько неприкосновенные.

Службу свою Корявка считал безнадежной: повышения он себе не мог ждать – повышать и некуда было, да и прибавки ему никакой не полагалось – оклад раз навсегда утвержден.

И, сидя за пустым столом, в одиночку, без всякого дела и безнадежно, Корявка предавался мудрованию.

И, конечно, лучшего собеседника Петр Иванович и не мог найти.

* * *

Была та же изводящая скука, без которой немыслимо себе представить прославленного курорта – Карловых Вар.

Миропия Алексеевна, проходившая курс карлсбадского лечения, целый день занята была всякими источниками, ваннами и лежанием с грязевым мешком, но Лавочка, которой волей-неволей пришлось подчиниться общему режиму и даже ни свет, ни заря подыматься, первое время очень приуныла.

И ее нисколько не занимали чудесные рассказы о чудодейственных источниках – пьющие целебную воду будто бы теряли в весе чуть ли не по пуду ежедневно! – и не менее чудесная повесть о Петре, как Петр, будучи в Карлсбаде, высиживал в огненной шпруделевой ванне ни много, ни мало круглые сутки, тем и лечился; ее не удивлял и старый еврей – карлсбадское чудо – вот уже пятнадцать лет выпивавший этого шпруделя по шестьдесят стаканов в сутки и без всякого стеснения; она скучала от пуповской музыки, симфонических концертов и гранатных магазинов.

Все, кроме нее, дрожали над своими кружками, и в этих кружках было все.

Но, для Павочки, хоть и в последнюю неделю, а нашлось развлечение; появились родственники и знакомые, и притом такие, как и Павочка, приехавшие не совсем для лечения, и уж восхищающихся оказалось столько, сколько и не мечталось.

А ведь для Павочки в этом была своя кружка, и большого развлечения ей не понадобилось.

А что же Петр Иванович, так-таки она его и забыла?

Ну, зачем забывать? – ничуть. Все-таки поклонники ее были самыми обыкновенными поклонниками, а Петр Иванович – лунатик, она этого не могла забыть, она его не забыла.

Но и не вспоминала.

* * *

Когда Павочка была гимназисткой, она водила за собой целую стаю…

И кто только в нее не влюблялся!

Да и невозможно было пройти равнодушно – одно ее личико в таком нежном, тонком пушку, а вздернутый носик такой задорный, и знамечко тут на шейке, и коса до колен, и такая она вся румяная, летом от солнца, зимой от мороза, и такая радостная своей юной радостью и оттого, что хвост за нею влюбленный, и она во всех влюблена, и при том на все надо так выхитриться, чтобы не заметила ни классная дама, ни начальница.

Но это не все, – помните, как Павочка умела ходить?

Она как-то особенно, по своему переставляла ноги, думала: очень изящно, – возможно, и было изящно, только совсем это из другого.

Когда ей пришла в голову мысль ходить так особенно, так по-своему переступая, случилось на первых порах несчастье – она поскользнулась перед окнами своей симпатии-гимназиста и упала в лужу; еще слава Богу, что отделалась слезами, а могло бы кончиться чем и похуже.

Теперь-то, будьте покойны, не поскользнется, а иначе и ходить не может, как только так, так переступая по-своему. И от этой рискованной ее походки поклонников у нее еще прибыло.

Каждый гимназист обязан был дать ей свой серебряный герб, и с какой радостью показывала она полную шкатулку, и, кажется, не было герба, который не считал бы своим счастьем попасть в Павочкину шкатулку!

Подруги Павочку любили. Павочка и веселая, Павочка и певунья, Павочка и проказница – и рассмешит и чем угодно представится!

Всякий день перед уроками собираются гимназистки в большую залу на молитву, Павочка – с камертоном, она дает тон и управляет хором:

она ударит камертоном себе по пальцу, поднесет к уху, пропоет тихонько: доля-фа! – и начинают «Отче наш»; и опять ударит камертоном себя по руке, поднесет к уху и уж пропоет тихонько: рэ-си-соль! – и хор поет «Преблагий Господи!»

Павочка управляет и в то же время строит самые такие рожи и подсмеивается, смешит хор – ей-то ничего, она спиной стоит к начальнице, это хор у всех на глазах! – и она, знай, смешит, и тогда смешит, когда и управлять не надо – в конце молитвы.

Затем, обернувшись к иконе, истово крестится и кланяется низко, а за то и считает ее начальница благочестивой.

И всякое воскресенье по тому же благочестию своему Павочка ходила в гимназическую церковь – ей было весело переглядываться и перемигиваться с гимназистами.

А как приятно видеть столько, столько восхищенных глаз!

Павочка любила кружить и кружила.

Но трагических происшествий от этих кружений никаких не бывало: под поезд никто не ложился.

С Павочкой бывало весело, с Павочкой не соскучишься, а надоест – уходи, твое место пустовать не будет.

И тебя не вспомнят…

* * *