Том 11. Зга

И Корявка взялся устроить дело: Корявка проследить квартиру доктора, пойдет к доктору на прием и убедится собственными глазами, так это или не так.

Об этом деле своем секретном Корявка и думал, перелистывая нарядные картинки.

Угодить Петру Ивановичу, помочь другу было для него выше и самой нарядной именинной мечты:

он уж согласен навсегда остаться Корявкой, тем самым пряменьким и жалким Корявкой, каким мы его все знаем, лишь бы Петр Иванович снова по-летнему ожил.

А куда ожить!

* * *

Петр Иванович, и совсем незаметно, все ближе подходил к самой настоящей правде. И эта правда убивала его, – он уж чувствовал свою ненужность.

Он вдруг почувствовал всем существом своим, что никому не нужен,

А потому не нужен, что ей не нужен.

А раньше?

Раньше не то… раньше он был нужен…

Как, разве она изменилась к нему?

Нисколько.

В чем же дело?

А вот в мечте его, в мечтах его – ведь мечты его были так далеки! – а на самом-то деле ничего такого не было, и все оставалось неизменно.

Петр Иванович теперь и сам понимал, что Павочка к нему нисколько не изменилась, что отношение ее к нему такое же, какое было там, на даче, и что нужен он ей ничуть не больше и не меньше.

А чувствовал еще большую свою ненужность.

Он уж дня не мог прожить, чтобы не увидеть Павочки, а всякое свидание оставляло в его сердце одну боль.

Павочка танцевала, ей было приятно, и он хотел бы радоваться с нею, но она танцевала с другими, и ему было больно.

И когда в разговорах Павочка кого-нибудь хвалила, ему было больно.

Ему было больно от всякого ее взгляда, от всякого ее слова, от всякого ее движения, если ее взгляд, ее слова, ее движение относились не к нему, а к другим.

И чем дальше, тем больней, и чем дальше, тем неутолимей боль.

И он неизменно уносил эту боль. И лишь в редкие дни, когда у Ерыгиных никого не было, и Павочка занималась только с ним, он на время забывался, но и тут что-нибудь мешало: или перемигивания с Веточкой о докторе, или Павочка начнет вспоминать каких-нибудь своих поклонников, да мало ли что – мелочи, о которых часто не легко додуматься и при самом подозрительном желании.

Петр Иванович никогда не ходил по ресторанам, – теперь при всяком удобном случае тащил с собой Корявку. Пить он хоть и не пил, но кабацкая обстановка действовала, он выбирал рестораны с музыкой и всякие самарканды.

– Знаешь, Алексей Тимофеевич, хотел бы Машу встретить. И так просто посидеть с нею, поплакать. Жизнь моя загублена!

– Что вы, Петр Иванович, надо душой переболеть, надо горести принять – и тогда желание получите. Это всегда так. А почему так, и почему надо – неисповедимо.

– Да у меня свету нету, – понимаешь? И не виноват я перед нею.

– Жизнь, Петр Иванович, жестокая, а иго ее нелегкое. И если уж решать по-человеческому – и ключа не найти, – Корявка тянул себя за свою козью бородку, – а может, и совсем не жестокая, и не так это мы, Петр Иванович. Небесных слов не знаем, и все не так выходит.

– И она не виновата.

– Неисповедимо, Петр Иванович.

* * *

Корявка мог смыслить всякое дело и дать смыслен ответ, но и мудрования Корявкины не успокаивали Петра Ивановича.

Не успокоило его и открытие о таинственном докторе.

Доктор, к которому по пятницам ездила Павочка, действительно, по отзыву Корявки, оказался каким-то необыкновенным:

и красив, и ловок, да и брови без перерыва, словно углем намазаны, – это ли не красота? – и сам поспешный на все и живой необычайно, – лечит по косметической части, сбавляет вес и выводит усики, приемная ломится от дам, но жениться, как кажется, не собирается, притом же он семейный.

Эту тайну раскрыл Корявка.

– Семья в Москве.

Чего же еще? Дело ясное – выводит усики! И беспокоиться за Павочку тут совсем не годится: с усиками Павочка или без усиков – все Павочка!

Да за это и не беспокоился Петр Иванович, а только ему и покоя-то нигде не было.

Видно, боль прошла глубоко, и вот в душе столкнулся он с настоящею правдой.

Он не только не думал, как летом, как еще недавно, о женитьбе, куда там думать! – как теперь далек он был от своей мечты, и понял вдруг, что все-то он мечтал, – и одне мечты!

И это понял он сейчас, когда Корявка, довольный своими розысками, выкладывал с мельчайшими подробностями самые неожиданные свои заключения и обнадеживал Петра Ивановича в счастливой судьбе.

Не того хотел Петр Иванович.

Правда победила его мечту. Он принял эту правду.

И ему хотелось раз и навсегда высказаться, вывернуть перед ней всю свою душу.

«Он один – он это знает! – он один, который ее так любит, как никто не будет так любить, любит без всякой надежды, любит всем существом и готов для нее ее не видеть, не встречаться, он только ждать будет, чтобы увидеть… будет самый тихий, тише воды, и самый смирный, ниже травы, вечно покорный ее раб!»

* * *

После морозов наступила оттепель.

А за оттепелью дохнул ветер.

Где-то там зародившись меж Исландией и Англией на океане, через море, через скалы прилетел ветер.

Ветер, вихрясь, летал по улицам и, шалуя, набрасывался из переулков на прохожих, и шалый, несметный и жестокий вот разгулялся!

Ветер гулял по Петербургу.

И творилось Бог знает что.