Том 11. Зга

И теперь, когда в доме всякие шаги утихли, а от тех изводящих и следа не осталось, Петр Иванович, засыпая, почему-то вспомнил этот таинственный свой случай, свою цыганку Машу, ее непреклонные глаза и она такая одна, ни на кого не похожая, Маша слилась в его воображении с Павочкой, розовенькой и курносенькой, с милым знамечком и алым ротиком, – и Бог знает, о чем замечталось Петру Ивановичу.

Ему хотелось, чтобы и опять услышать полуночные шаги и опять встретить Павочку, как стояла она в коридоре у своей двери с раскрытым алым ротиком!

И только под утро, совсем размечтавшись, заснул сладко Петр Иванович, а снилась ему канитель и чепуха всякая –

снился экзамен по математике: вынимает он из кучки билеты, а билеты будто все листы ветчинные.

Не ветчинные листы – билеты, свое снилось Павочке и такое леньливое:

ей снился мохнатый бок, серый, светящийся – спрячется и покажется, а ни головы, ни передка, ни задних ног, один этот бок, серый, светящийся – спрячется и покажется.

И проснулась Павочка, день уж стал, а ей хотелось и еще поваляться, потянуться, помечтать о чем-то.

И она вспомнила о Петре Ивановиче.

Вот интересно!

Вот и ей пришлось увидеть: лунатик настоящий, может прохаживаться по всяким опасным местам, – по карнизам, и вовсе не страшно!

Вот будет интересно!

И она скоренько поднялась.

* * *

А еще с утра, когда все спали, Миропия Алексеевна творила суд и расправу.

Повинилась экономка Оня: она и сама не знает, что у нее в голове.

И садовник повинился Григорий: погубила его Анисья Семеновна!

Так все было выведено на чистую воду, – Миропия Алексеевна осталась очень довольна и всем простила.

И хотя теперь все было ясно, и о таинственности не могло быть и речи, а стало-быть, и подозрения всякие о лунатическом хождении Петра Ивановича сами собой пали, – убедить Павочку, что это так, а не этак, было невозможно.

И для Павочки навсегда остался лунатик –

Петр Иванович – лунатик!

Павловская дача к концу лета осиротела.

Ерыгины уехали в Карлсбад и с ними Павочка, а Петр Иванович в Петербург переехал к себе на Пушкинскую.

Петр Иванович служил в комиссии по реформе обмундирования, – место благополучное, служба спокойная.

В подчинении сидели у него всякие писцы, а начальником над ним был совет из генералов, генералы собирались не очень часто, командой не докучали.

Летом бывало и совсем тихо:

летом, как известно, отдыхать полагается, сил на зиму набираться – дело не убежит!

Летом разъезжались генералы кто на дачу, кто в имение, кто на воды лечиться, и один оставался Петр Иванович.

В будний день после занятий Петр Иванович обедал, потом, отдохнув, шел гулять и, нагулявшись, заходил куда-нибудь в кофейню и там в кофейне просиживал до глубокого вечера.

В воскресенье и в праздник он ходил по гостям: знакомых домов ему хватало на месяц.

Петра Ивановича вообще любили и за его тихость и за его действующий благоприятно на нервы успокаивающий голос:

когда он говорил, он словно умирал – чего-ж успокоительней! – кто-кто, а помирающий ни взволновать, ни раздражить не может, это живой – смутьян, пила и досада!

И внешность у Петра Ивановича внушала доверие: это не какой-нибудь бритый, не поймешь, кто, – носил Петр Иванович бороду, а борода – кому-ж не знать! –

– Борода есть священное украшение мужчины.

В известные сроки Петр Иванович отдавался своим нетихим секретным привычкам: вечером из кофейной шел он не прямо по Невскому на свою Пушкинскую, а обходной дорогой – по Садовой, потом выходил на Вознесенский…

И Бог знает почему вспоминалась ему всякий раз Маша-цыганка.

И уж на следующий день после гульной ночи бывал он необыкновенно в добром духе, и от этой доброты что ли, его наполнявшей, или еще от чего, он тихонечко напевал.

Не тихие секретные привычки были теперь от него далеки: он даже и представить себе не мог, как бы это так вышел он на Вознесенский. И Маша ему не вспоминалась. Одна единственная была в его мыслях Павочка –

Павочка не выходила из головы –

И он повторял ее имя:

– Павочка, любилочка моя!

Подымался он, как пьяный, хотя пить и ничего не пил, курить – курил, был грех, и курил больше, чем всегда, но не от курева же пьянел? – от чувств, от любви.

– Павочка, любилочка моя!

Ляжет, возьмет книгу на сон грядущий, – прежде, бывало, с книжкой как засыпал он дружно, и чем интереснее была книга, тем дружнее сон нагоняла, а вот и книга не помогает, да и не до книги ему, и лежит ночь без сна с открытыми глазами.

– Павочка, любилочка моя!

И это чувство знойным голосом Маши его томило.

Чего он хотел?

Да чтобы осень скорее, чтобы зима пришла и снег, – будет он часто бывать у Ерыгиных, снова увидит Павочку, он только и хочет видеть Павочку.

Чувство его было так полно, до самых краев.

И при всей своей молчаливости Петр Иванович рвался кому-нибудь открыться, ну хоть намеком намекнуть, хоть полусловом сказать, имя повторить любимое – Павочки.

А таким другом сердечным и попался ему Корявка.

* * *

Корявка служил в сенатском архиве и был там единственным чиновником.

И службы у него собственно никакой не было: архивных дел не спрашивали.