То было давно…

– Ох ты, поди. В баню зови. Погладь, помой. Пару поддай, потом поминай. Ухват бери. Хватай. В печку сажай. Уж-ты, поди. Дай, дай, в печку сажай. Жги, говори. Ух, милой, не играй со мной. Будя… Я Баба-Яга, костяная нога, масляна.

Хозяйка оперлась о печку, улыбаясь. Белые зубы красавицы блестели.

Гофмейстер стоял и, мигая, смотрел на хозяйку. Сучков и приятель Вася смотрели на печку, за печкой, искали, – никого не было. Дьячок смеялся.

– Покажи, Прасковьюшка, господам Бабу-Ягу, – сказал купец.

– Нет, пошто, – сказала красавица Прасковья. – Ну пошто на ночь пугать господ хороших. В другой раз заедут, тогда покажу. Баню затоплю. Порадуются. – И она, смеясь, ушла в дверь.

Приятель Вася смотрел на всех с недоумением.

– Да-с, вещицы забавные, – заметил Сучков, глядя под печку.

– В чем же дело? – горячился гофмейстер. – Кто говорил этот вздор? Удивительно, презабавно и непонятно.

– Я тоже не понимаю, – сказал я. – Скажите, – обратился я к новым знакомым, – что это такое? Кто это говорил за печкой?

– Кто говорил? – смеялся дьячок. – Не узнать нипочем сразу. Вот Прасковья Васильевна и нас напужала, да так ловко, вот до чего. А в Петрове купца одного довела до того, что он в бочку залез да целый день сидел в бочке.

В это время открылась дверь, и огромная охапка сухого сена просунулась в горницу. Голос мужика сказал:

– Куда им стелить-то, сено?

Сено упало на пол, а за ним стояла Прасковья Васильевна и, весело смеясь, сказала уже своим голосом:

– Эх, гости дорогие. Охота скуку прогнать. Пошутим, повеселей станет на сердце. Святки ноне, ну, Баба-Яга и завертывает дела. – И хозяйка смеялась.

– Восхитительна, – сказал гофмейстер и, шаркнув ногой, поцеловал маленькую пухлую руку Прасковьи Васильевны.

II

На полу большой горницы красавица хозяйка наша Прасковья Васильевна постлала сено, покрыла простынями, принесла пуховые подушки. Лесничий и дьячок простились с нами и ушли домой. Черный купец остался ночевать и поместился на лежанке у печки.

Приятели мои расположились на полу. Василий Сергеевич лег с краю, к стенке, рядом положил ружье. Сказал мне, что ружье на всякий случай.

– С какой стати, зачем это ты, Вася, ружье?

– Вы меня не учите. Местечко здесь глухое. Заметили, как у хозяйки-то глазки ходят во все стороны? – И он лег с краю на сено, не раздеваясь, и ружье положил рядом.

Гофмейстер разделся, вынул из чемодана халат, туфли и хотел лечь. Но стал слушать. В трубе жутко выл ветер.

– Скажите, Василий Сергеевич, – спросил он, – вы архитектор, как это сделать, чтобы в трубе и в печке не выло? Ветер этот чтоб не выл?

– Ничего не поделаешь с трубой, – ответил архитектор Василий Сергеевич. – Сколько мы об этом думали, сколько писали, но ничего не выходит. Конечно, если сверху закрыть, ну тогда не будет выть.

Я лег на мягкое сено. Как хорошо в большой деревянной горнице деревенского дома! Пахнет сосной. Даже вой ветра в трубе приятен. И эта хозяйка, Баба-Яга, среди бури, пурги, в этом теплом доме делала счастливым приют.

Вошел Павел Александрович, сказал:

– Как? Вы уже легли спать. Ага! А я там, у ней, был. Очаровательна. Она фельдшерица, овдовела девятнадцати лет, жила в Ярославле. Не желает жить в городе, надоело – говорит. Я понимаю.

– Я знал мужа-то ее, – сказал черный купец. – Он был доктор, втрое старше ее. Помер за шестьдесят, капитал ей оставил. За ней сколько ходят, сватают – не идет. Она еще девчонкой махонькой была, так у ней и тогда голос хорош был. Ее в театр звали представлять. Она лечит ловко, к ней сколько идут, какие деньги дарят, помоги только. Я тоже лечусь у нее.

– А чем же вы больны?

– Я-то. Да я… по лесной части, лесом торгую. Ну и в лесу как-то на пилке дерево меня ударило. Подвернулся неладно. Ну так, значит, по спине хватило, я и обезножел. Так вот, она меня в бане парила да вальком катала по спине. Ну и вот совсем, почитай, прошло. Жисть увидал. Я тоже вдовый… Я ей намекал… Нет, не идет. Так, посмеяться можно, но штоб замуж – нет. А лечит хорошо.

Павел Александрович сидит за столом и закусывает.

– Да-с… – говорит он, – эта женщина-класс… Красота… Послушали бы, как она напевает в два голоса… Да-с, в два – и мужской, и женский. Вот-с!

– Во-во. За ето самое ее Бабой-Ягой и зовут. С земским начальником ехала, значит, она. А он с ей поиграть захотел. У лесочка, значит, а она его как схватит да мужиком крыть зачала, так и едак, как хочет. Вот он вырвался, побег от нее. А она спряталась в лесу. Он ходит, глядит – нет ее. Да к тарантасу. Сел да домой скорей. А она потом его видела по делу. Любезная и ласковая такая. И-их, он помнит, боится. Баба-Яга выходит… Верно. Ее все боятся, уважают…

Павел Александрович снял валенки, разделся, затушил лампу и лег.

– Спокойной ночи, приятного сна… ходить по саду, нюхать жасмин, целовать, кто мил… – сказал нежный голос с печки.

– Что за черт, кто это говорит?

Сучков вскочил, зажег лампу.

Приятель Вася сказал:

– Ну, начинается…

– Чего вы? – сказал черный купец, – это Прасковья Васильевна шутит.

Посмотрели на печку – никого нет.

– Занятно… – сказал Сучков, опять ложась.