То было давно…

Утро. В окнах белым-бело. Метелица метет. Несут самовар.

Пришел Батранов и говорит:

– Всё то же, ветер только стих.

Гофмейстер озабоченно спрашивает:

– Где же валенки мои?

– Все ищут. Нет ни у кого валенок.

– Где же валенки? – спрашиваем у Батранова и у служанки.

– А кто ж их знает? Прасковья Васильевна уехали к обедне ранней, велели сказать вам – метель идет, чтоб оставались. Праздник ноне. Какая, говорит, охота. Все звери в норы улезли. Знать, она валенки спрятала. Чтоб не уехали.

– Это, должно быть, верно, – говорит купец. – И у меня нету. Не во что ноги обуть.

– Она угощение готовит, – говорит Батранов. – На кухне стряпухи пироги каки пекут, чего ехать. Пурга.

Умывались холодной водой, огуречное мыло. Полотенца были вышиты красными петушками. Стряпуха-служанка поднесла к чаю горячие оладьи, лепешки в масле, сливки, сотовый мед. Поглядела на наши ноги и, смеясь, ушла.

Сели за стол. Хорошо: оладьи, мед сотовый.

Отворилась дверь, и вошла Прасковья Васильевна, зарумянилась морозом. В шелковом платье, на плечах большая белая шаль. Тщательно причесанная, веселая, на руках надеты кольца. Приветливо улыбаясь, она говорила:

– С праздником. Да что же это, батюшки, как же это? Где валенки?.. Я боялась, уедете, – добавила она, смеясь. – Принесите скорей!

– Очаровательная шалунья, – сказал гофмейстер. – Вы понимаете, мы охотники. Приехали на охоту и вот попали к вам.

Гофмейстер смеялся, надевая валенки.

– А что это вот там, вдали, за домик? – спросил приятель Вася, показывая на окно.

– Это баня моя, – ответила хозяйка.

– Мала что-то, – сказал приятель Вася.

– Почему мала? Деревенская баня, – сказал я.

Вася сделал серьезное лицо:

– Позвольте вас спросить, с кем вы говорите, Константин Алексеич? Вы с архитектором говорите. Да-с. Я двадцать тысяч бань построил! Вы думаете, баню просто строить? Нет-с, непросто. Я когда баню строю – на верхний полок яйцо кладу, пару поддаю. Яйцо сварилось – баня не годится, ломай. Вот что. Баню строить – надо понимать.

– Двадцать тысяч бань – и где же это вы? Что-то много, – удивился гофмейстер.

– Много двадцать тысяч, Вася, – подтвердил и я.

Вася как-то обиженно посмотрел в окно и сказал:

– Ну не двадцать, а десять тысяч построил.

– Ну где же эти бани, десять тысяч? Много, – сказал гофмейстер.

– Много, – говорю и я.

Приятель Вася, зажмурив глаза, рассмеялся:

– Это верно, много. А всё же, как вам угодно, три тысячи я построил.

– Много, много, Вася, – говорю я.

– Знаете что, Константин Алексеич. Вы всегда так, не верите. Но вот что. Хотите верьте, хотите нет, триста бань я построил.

– Раз, два, три, четыре, пять… – отсчитала хозяйка и, смеясь, сказала: – Триста много.

– Врешь, – сказал Павел Сучков, – много.

– Как вам угодно, – ответил Вася серьезно.

Прасковья Васильевна наклонилась, облокотясь на стол, а голос за печкой сказал:

Ах, не ври, говори,
Со мной в баню иди…

Приятель Вася отскочил от печки и сказал со смехом:

– Что такое! Опять Баба-Яга! Верно, я построил три бани.

– Ну вот это верно, – согласилась, смеясь, и Прасковья Васильевна. – Баба-Яга помогает.

– Как это вы говорите, Прасковья Васильевна, другим голосом? – пристали мы все к ней. – Покажите.

Прасковья Васильевна задумалась. Лицо ее было серьезно и печально.

– Наша деревня, Ратухино, – сказала она, – сгорела дотла. Я еще была маленькой девочкой. Кое-кто построился опять, а отец мой бросил да и уехал жить в Ярославль. Знал он дело плотничье, понемножку в Ярославле работал. То там то тут найдет дело. Стал домишки малые кое-кому строить на краю города, ну и скопил деньжонок. И себе домишко построил.

Тут я учиться стала да на курсы пошла. Уговорил меня студент, который подготовлял меня к экзамену. Кончила я тут фельдшерицей. Было мне семнадцать. Поступила в больницу. А там доктор. Хороший человек. Замуж за себя зовет. Мне нравится. Он не молод, говорю отцу, матери. Они – иди, говорят.

Любит меня доктор, чувствую я, но не верит мне. Зря не верит. Всё говорит: «За что ты меня любишь? Я старик. Конечно, тебе велели родители выйти. Положение мое и всё такое». Конечно. Вижу я, ему тяжело. Не верит. И потому скучно ему. И всё зря. Он в клуб вечером уйдет, я дома сижу. Скучаю. Ну кой-кто из подруг, знакомых зайдет. И, что я ему ни говорила, не верит.

У нас в саду сзади дома баня была. Как-то, помню, пошла к вечеру я в баню. Открыла дверь – а там, смотрю, студент, репетитор мой сидит. Из Питера приехал. Увидел меня – и прямо в ноги упал. Плачет, бьется. «Вы, вы замуж вышли, – говорит, – а я вас люблю! Умираю. Люблю вас».

Я его подняла, с собой посадила на лавку. «Успокойтесь», – говорю. И нравится он мне. Потерялась я вся. А в маленькое окно поглядела – вижу, муж с крыльца идет в сад. Я ему и говорю: «Василий Алексеевич, муж идет». Он испугался да под печку залез, а я на полок прыгнула. Залегла к стенке, притаилась. А дверь заперта. Стучит муж. Я молчу. Он дверь-то сшиб с крюка да вошел. Испугалась я. Переменила голос – да под мужика, водовоза нашего Вавилу, – и крикнула: «Вавила, ты черт! Ждала тебя, лешего».

Муж удивился и ушел.