Ткач Кошмаров

Глаза Эйдена – единственного во всем мире по-настоящему близкого Дэмьену человека – закрылись. Он умирал.

– Нет, – прошептал Дэмьен. Затряс друга за плечи. – Нет! Помогите ему! Сделайте хоть что-то!

Он обернулся к Ристерду. Тот менялся прямо на его глазах. Рот, увеличившись, теперь напоминал пасть, в которой из зубов вырастали клыки – острые и длинные, как у бааван-ши. Тело покрылось волчьей шкурой, из пальцев выдвинулись заостренные когти в ладонь длиной.

Это он убил Эйдена, а потом последовал за Дэмьеном, чтобы убить и его.

– Некуда бежать, – раздался тихий голос Эйдена.

Дэмьен затравленно обернулся. Глаза друга были открыты, но их затянула белесая пелена смерти. В стене дома, к которой он привалился, возникла дыра. Она засасывала Эйдена по частям, вбирая в себя, затягивая его в камень. Хрустнули кости, и дыра – нет, пасть – сыто захлопнулась, на прощание щелкнув булыжниками, словно зубами.

– Что за?.. – Дэмьен отполз назад.

Дома, которые жались друг к другу, словно страдающие от холода сиротки, сливались воедино. Поглощали улицы, слизывали с них мусор и присоединяли к разбухающему, будто труп в воде, туловищу.

Руки Дэмьена ослабли, ноги стали ватными, и он рухнул на землю, в ужасе таращась на чудовище, вырастающее перед ним. Скелетом тому стали каменные остовы домов, плотью – хлам и тела бродяг и беспризорников. В монструозном теле тут и там зияли ямы – его многочисленные пасти. Они раскрылись одновременно и торжествующе завопили. Склонившись над Дэмьеном, чудовище проревело десятками ртов:

– Ты. Недостоин. Лучшей. Судьбы. Ты. Навсегда. Наш. Пленник!

И ожившие Ямы его поглотили.

В этот раз проснуться оказалось сложней. Стояла глубокая ночь, и в комнате с зашторенными окнами было очень легко представить, что он все еще там, в недрах оживших Ям. Дэмьен барахтался, взбивая под собой влажную простынь. Вырвавшись из силков кошмара, застыл, часто и тяжело дыша.

Эйден. Ямы. Ристерд. Еще один ранящий осколок прошлого. Еще одна бесконечно саднящая заноза.

Занятно, что предельным, конечным кварталом Кенгьюбери большинство жителей считали Окраины. Будто не знали или не хотели знать, что за пределами Окраин тоже есть жизнь – грязная, пропитанная запахом бедности и отчаяния. Наверное, Ямы для горожан – словно подвал, полный копошащихся крыс… или таких, как они с Дэмьеном, Крысенышей. Не назовешь же это жизнью?

Сколько Дэмьен себя помнил, в Ямах всегда было зябко. С реки тянуло холодом, и поутру их квартал утопал во влажном, промозглом тумане. А может, дело в том, что они с Эйденом вечно недоедали. Организму негде было взять энергию, чтобы согреть тело. Долгими ночами они разговаривали друг с другом сиплыми голосами, потому что постоянно были простужены. Так смешно тряслись, прижимаясь друг к другу в очередной заброшке… вот только обоим было не до смеха. Им всего по тринадцать лет, а в них уже столько ненависти…

Зато они были друг у друга. Эйден стал семьей Дэмьена, его названным, но братишкой – таким же упрямым, зубастым и несговорчивым, как и он сам.

В той, прошлой жизни, у Дэмьена остались отец и мать – в отличие от Эйдена, круглой сироты. Но отец еще до рождения Дэмьена завел другую семью, а мать оказалась не в состоянии прокормить и себя, и сына. Родственники у них вроде как были, а вроде как и не было – во всяком случае, они никак о себе не напоминали. Мать почти постоянно лежала в кровати (по крайней мере, она запомнилась Дэмьену именно такой), и слабым голосом просила его принести ей еды или горячего чая – как и его сейчас, ее постоянно знобило.

То ли матери казалось, что еда в их погребе-леднике появляется сама собой, по волшебству, то ли она не желала знать, как та, собственно, появляется. Добросердечные соседи нет-нет, да помогали с одеждой для Дэмьена, который стремительно вырастал из старой, а вот с отсутствием еды приходилось справляться самому. Школу он бросил в девять – решил, что волен выбирать, раз уж ему привили самостоятельность. Денег на учебники у них все равно не было. Дэмьен подрабатывал, где придется – чаще всего там, где требовалась физическая сила. Когда не получалось заработать, еду приходилось красть. Так он научился сразу двум вещам: быть тихим и незаметным, как мышь, и бегать быстро, если придется.

Оба умения в Ямах с лихвой себя окупили.

Только чуть повзрослев, Дэмьен начал сомневаться: а так ли больна его мать? Может, ей попросту так… удобней? Лежишь себе в постели, целыми днями смотришь экфовизор (можно сказать, прощальный подарок от отца), пока сын сам о себе заботится. Потому что стоило только проклятому Патрику, механику-артефактору, однажды появиться на их пороге, мать будто ожила. Кажется, она впервые за несколько лет накрасилась и оделась во что-то, кроме пижамы и халата. Пока Патрик чинил экфовизор, мать щебетала, не переставая – по всей видимости, так она представляла себе флирт. Патрик, впрочем, проникся. Да настолько, что остался на чай. В следующий раз, когда он пришел к ним с вялыми, явно сорванными с городской клумбы цветами, остался на ночь.

И больше уже не уходил.