Титан

Когда он уезжал из Египта, его арабский визави, действовавший как неприметный чиновник министерства культуры, такой же контрразведчик под прикрытием (тренировали его еще беглые нацисты), предложил съездить в Долину Царей. Бурмистров согласился и получил одобрение на встречную вербовку. Но, вопреки предположениям, Фарук не стал пытаться его вербовать. Просто привез на свежий, два месяца как начатый, раскоп. Основную камеру гробницы грабители опустошили еще в древности. А вот боковые уцелели нетронутыми, и теперь египетские археологи осторожно извлекали на поверхность ритуальных животных усопшего сановника – забальзамированных котов, собак, лошадей, кобр и даже нильского крокодила.

Забинтованные в серую грубую мешковину, звери были похожи на жутких кукол, способных пробудиться, стоит лишь развязать узел, размотать бинты…

Фарук был изящно любезен. Объяснял и показывал, как и положено министерскому якобы чиновнику. Но Бурмистрова не покидало ощущение странности происходящего.

Для светских людей, сторонников Насера, египетские древности были важным, но все же вторичным символом египетского национализма. Для многочисленных мусульман – языческой мерзостью, сором пред лицом Аллаха, Бога истинного.

А Фарук – имя-то какое, имя свергнутого короля! – говорил о гробнице и покойном сановнике так, будто был египтянином несуществующего Египта, страны, в которой линия сменяющихся Царств не прервалась и по сей день. Бурмистров подумал, что это может быть вербовочным заходом, но сам же и усмехнулся – чушь, зачем такие сложности?

И все же он чувствовал, что его вербуют. Однако делает это не Фарук. Контрразведчик лишь привел его – но к кому? К духу мертвого сановника? К оборванным феллахам, копающим землю? К археологу доктору Касему, профессионалу, полиглоту и выпускнику Сорбонны? К само́й этой жестокой и сухой земле?

Там же, у гробницы, Фарук сделал прощальный подарок. Пошептался с Касемом и принес что-то, скрыв в кулаке.

– Это вам на память о Египте, – сказал Фарук. – Нашли только что. Боги вас любят.

Египтянин раскрыл ладонь.

На ней лежал бронзовый скарабей с позолоченными крылышками и бирюзовыми бусинами глаз. Его не мыли водой, только обмахнули кисточкой, и он был в пыли вечности.

Бурмистров знал: это наверняка провокация.

Египетские древности запрещены к вывозу. Хотя, конечно – уж он-то был осведомлен – большие люди и отправляют в Москву кое-что интересное.

В аэропорту в Каире его и его багаж обыщут. Найдут жука. И начнется попытка вербовки. Только бред это все. Вербовать надо тихо, а советские всегда улетают группой, все у всех на виду, будет скандал…

Он подумал, что Фарук работает уж совсем топорно, для галочки. Только это не вязалось с тем умным Фаруком, которого Бурмистров хорошенько изучил за три года.

Нет. Фарук не играет. Это действительно подарок. Но не случайный. Есть какой-то план, какое-то двойное дно…

Бурмистров хотел вежливо и как бы простодушно отказаться: мол, запрет и закон одни для всех. Но вдруг представил, как вьюжной, ледяной зимой в Москве посадит скарабея на ладонь и вспомнит ослепительное египетское солнце… скарабеи появляются из мертвой плоти… скарабеи катят солнце к утру… Хепри имя его…

Бурмистров встряхнул головой, отгоняя наваждение. И понял, что уже держит скарабея на ладони. Бронзовый жук царапал острыми ножками кожу: протяни обратно дарителю – вцепится до крови. Бурмистров увидел вдруг, какой он красивый, этот древний жук. У него, офицера КГБ, не было ничего своего, разве что рубашки и брюки в кожаном чемодане. Государство дало ему китель, пистолет, квартиру, а он принес присягу, отдал себя. Но теперь у него будет жук, его скарабей, единственная по-настоящему личная вещь; сокровище.

– Пойдемте в тень, – сказал Фарук. – Печет.

С этими словами Бурмистров, уже привыкший к жаре, осознал наконец, как душно в долине, как жарят, пышут текучим зноем ее склоны, как мутится от солнца голова. И убрал скарабея в карман рубашки.

Они выпили чая в тени, в палатке археологов, Бурмистров умылся, освежился, Фарук отвез его в Каир. Жук в дороге будто исчез, затишился в кармане, и Бурмистров вспомнил о нем, лишь собирая чемоданы. Запихнуть под подкладку? Оставить здесь? Выбросить? Передарить кому-то – мол, сувенир, безделушка?

Бурмистров почти уж решился выкинуть. Даже место придумал где – в саду культурного центра, там скарабей исчезнет в зелени, будто вернется к земле, из которой явился. Но не смог. Не от жадности, нет. От страха, что жук пропадет – и он, Бурмистров, так и останется прежним, ничтожным, майоришкой останется, а вот со скарабеем… Он не мог себе объяснить, что случится, если он заберет жука, его разум требовал выбросить, выбросить немедленно, – но все же Бурмистров завернул скарабея в папиросную бумагу и положил во внутренний карман пиджака.

Никто не остановил его в аэропорту Каира. Наоборот, было чувство, что Фарук где-то рядом – прикрывает, обеспечивает коридор.

А через несколько дней по возвращении его вызвали к заместителю Председателя, куратору контрразведки.