Титан

Завербовал тогда Бурмистров человечка, русака, тоже геолога. И агент скоро сообщил ему: неладно дело. Искала та партия какие-то там полезные пласты. И еврейчик, хитрец, смухлевал с буровыми пробами, подправил чуток чертежи, и выходило на бумаге, что уходят те пласты к Суэцкому заливу, а значит, и партии нужно в ту сторону двигаться, разведывать. Задумал, видно, уйти в Землю Обетованную. А что – при должной сноровке могло и получиться. Ах да, Михаил его звали. Переписался из Моисея.

Бурмистров мог Михаила-Моисея профилактировать. Вызвать на беседу и вышвырнуть в Союз за изменнические намерения. Пусть там судят и разбираются.

Но захотелось ему взять чудака при попытке к бегству, доказать самый факт намерений. И потому позволили еврейчику почти что к берегу подобраться. А там нескладушка вышла. Утек он от опекунов. А фараонова солдатня, сукины дети, устроили в потемках переполох и ухлопали беглеца.

Никогда, считай, Бурмистров Михаила-Моисея этого не вспоминал. А тут вспомнил. И показалось, что скарабей царапнулся под сердцем.

Бурмистров будто нехотя потянулся к карману. Удивительно, в который раз подумал он, карман ведь должен топорщиться. Мундир туго сидит, он погрузнел… Ан нет, не топорщится, словно жук там становится плоским, что ли, меняет форму…

Эта мысль не понравилась генералу. Он придержал руку. Вспомнил еще раз жар Долины Царей. Хитреца Фарука. Непроницаемого, овеянного вечностью Касема. Ах да, это ведь было всего три месяца спустя, как косорукие пограничники застрелили Михаила-Моисея. Странно. Он никогда не ставил два эти события рядом.

Ах вот оно как, подумал Бурмистров, вот оно…

Рука сама двинулась, вытащила скарабея, положила на стол. Ярко-бирюзовые глаза жука светились изнутри; голубой с оттенком зелени. Генерал отдернул руку. Скарабей шустро засеменил по столу, сбежал по ножке на пол, юркнул под шкаф.

Бурмистров ошеломленно выдохнул и вдохнул. Воздух показался ему очистившимся, свежим, ледяным, как бывает, когда зимой откроешь настежь балконную дверь в прокуренной квартире.

Он почуял, как забеспокоились, зашептались имперские реликвии в Грановитой палате: сростки золота и драгоценных камней, сгустки силы, власти и рока.

Прежде Бурмистров лишь несколько раз слышал их тишайшие, сумеречные шелесты, когда умирали владыки страны.

Но на сей раз реликвии заныли, застонали. Бурмистров ощутил, как умирают, потухают алмазы, рубины, сапфиры. Блекнет жемчуг и распадается припой металлов. Драгоценные камни трескаются, лопаются, из них вытекает смрадная желчь, осадок властительной алчности, копившейся столетия.

Скарабей исчез. Но Бурмистров удлинившимся зрением видел, как жук спускается по щелям в старых стенах в подвальный лабиринт под Кремлем, и он уйдет еще ниже, ниже этого мира, на пути мертвых, которые не знают границ.

Скарабей спасался.

Генерал бросился на балкон. Кремлевские во́роны, ворчуны, молчальники, кружились над башнями – и улетали прочь, вверх по течению Москвы-реки; к истоку.

Звезды!

Звезды на башнях!

Рубиновые прежде, они светили теперь зеленым и синим, лимонным, фиолетовым; нездешним.

И пустынное небо ночи будто зажглось от них; вспыхнуло распускающимися завязями северного сияния, арками, коридорами, наливающимися силой рубцами.

Ухнуло, сверкнуло – и Бурмистров увидел сквозь кирпичную рыжую, ражую плоть Кремля истинный скелет его: вместо величественных башен – лагерные вышки, вместо стен – поросшие металлическим тернием нити колючей проволоки.

Небо мгновенно вспухло грозой, диким смешеньем стихий. По Кремлю ударили шрапнелью ливень и град, зазвенели окна, дрогнули крыши. Капли и ледышки обратились колючим снегом, вьюжные накатывающие клубы качнули стены, колокольню Ивана Великого, с которой донесся глухой, потрясенный звон.

Просквозили, распороли пространство, осветив весь город, зеленые и синие молнии.

Пронеслись смерчи, срывающие кровлю с крыш; будто духи воздуха обретали железные крылья.

Бурмистров не чуял вокруг ни единой живой души. Все попрятались. Все сбежали. Снялись посты, и пусты караулки.

Только он и Кремль.

Последние стражи.

И старая, сросшаяся с корнями земли, закоснелая крепость стоит.

Он еще успел ощутить надежду.

А затем на черную, омытую дождем, перенявшую блики небес брусчатку Красной площади ступили люди. Полупрозрачные, как завихрения тумана.

Бурмистров увидел, что они несут в руках, и вздрогнул от этой непостижимой детали: шишки. Огромные, растопырившие чешуйки, шишки. Пылающие, будто в жерле самовара, зеленым чистым пламенем.

Мгновение – и ходоки внутри и снаружи Кремля, с речной стороны, в Александровском саду.

Мгновение – и явились у стен, соборов, башен.

Мгновение – и, припав на колено, опустили шишки в землю, будто сажают саженцы.

Бурмистров замотал головой. Он понял, кто пришел. Те, кто никогда и никак не могли вернуться.

Покойники с лагерных таежных делянок. Заключенные, что валили, чистили от веток, пилили и сплавляли стволы. Кто был послан Вождем одолеть великий хвойный Лес севера и сгинул, став его частью, вселившись в корни и кроны, обретя новую жизнь в ветвях и иглах.