Титан

Он метнулся в кабинет, пал на колени, моля, чтобы кремлевские стены, корона красного застывшего огня, одолели зеленую мощь леса. И вдруг заметил, что в комнате пахнет… листвой.

Свежей листвой.

Полумертвая, сонная пальма, что дремала в кадке, вытянулась до потолка. Выбросила острые саженные листья. Кадка треснула, корни расползлись по полу. Схватили, оплели щиколотки Бурмистрова.

Пальма… Там были пальмы, против воли вспомнил он. Египетские пограничники привезли тело Михаила-Моисея на заставу, и пальмы шелестели во тьме, гневаясь, свет прожекторов отражался на кромках листьев, как на гранях мечей…

Бурмистров рванулся, чувствуя, как снаружи древесная сила одолевает кирпич и камень Кремля.

Но корни держали цепко. И в спину ударило, проросло зеленое лезвие пальмового листа, дотянулось до сердца.

Он уже не увидел, как сквозь брусчатку пробились сияющие, заостренные ростки. Как ветки и корни пронзили камень, сплетаясь в сеть, завязывая живые узлы. Как старый Кремль был сокрушен, и только сверкнули во прахе слабыми отсветами вложенные в него порабощенные таланты мастеров, радующихся – в посмертии – избавлению их детища.

Лубянка

Полковник Шевкунов, комендант Лубянки, задержался в ту ночь на службе. Собственно, он не хотел задерживаться. Наоборот, думал уйти пораньше. Жена на неделю уехала к родителям в Мурманск. Коллеги звали в выходные махнуть на охоту, обещали кабанчика, но отказался. Ему нужно было побыть одному. Подумать. Марина вернется через неделю, и нужно будет ей-что-то-сказать.

Марина уверена, что у него любовница. Вбила себе в голову, что не на работе он пропадает. Я, говорит, чую, что есть около тебя баба какая-то. Ну и что ей объяснишь? Как докажешь, что нет никого, кроме старухи-Лубянки? Клясться будешь?

Она ведь напишет в партком, тоскливо подумал полковник. В своей учительской, звонкой манере. Шевкунов не сомневался, что начальство даст письму ход. Он на хорошем счету. У него нет завистников, работенка-то черная, неблагодарная. Но и заступников нет. А Лубянка… Она не защитит. Она любит, когда свои жрут своих.

Надо посидеть. Подумать.

Но дела сцепились одно с другим и не отпустили Шевкунова. Дела, дела… Гнилой дом. Он это знал. Вслух не говорил, но знал. Снаружи Лубянка выглядела великолепно, фасад ее восхищал и подавлял. А вот внутри… Гнилой дом. Балки, перекрытия, трубы – все прогнившее. Никогда не знаешь, что сломается в следующий раз. Ремонтировали, меняли, использовали новейшие материалы, а все равно – будто заплатки на трупе.

Даже в мелочах: вчера смазали дверные петли – назавтра опять скрипят. Лампочки перегорают втрое, втрое чаще, чем в соседнем здании. Но этого никто не замечает, притерпелись. Только он, Шевкунов. Он же строительный заканчивал, понимает как-никак.

Шевкунов писал наверх, что старое здание нужно целиком перестраивать. Или даже сносить и возводить заново, а не просто фасады ремонтировать. Оно и так уже дважды, а то и трижды съело стоимость сноса и новой постройки.

Ему, разумеется, отвечали: “средства в приоритетном порядке направляются на строительство Главного вычислительного центра”. Да, на эту дуру напротив, через улицу Кирова.

Но Шевкунов чувствовал, что начальники его просто не слышат. Не видят, что написано в его докладных, будто строчки расплываются у них перед глазами. Не чуют, в каком доме работают.

И вот сейчас, собрался уходить – так опять прорвало канализацию. И не где-нибудь в закутке, а прямо над залом коллегий. Коричневое мерзкое пятно на потолке расползлось.

Очередная коллегия была назначена на понедельник. Шевкунов представлял, как скажет ему в сердцах кто-нибудь из первых замов: ну и дерьмо же вы нам подложили, товарищ Шевкунов! Разгребайте! Отмывайте!

Сначала вроде воняло не сильно. Но теперь амбре расползлось по этажу – кто ж так смрадно гадит? Пахло говном, а потом потянуло гнилью, душком разложения – откуда? Крысы передохли, что ли? И, главное, сантехники никак не могли найти, откуда заливает. Говённая загадка! И ведь будут посмеиваться, черти, особенно эти заносчивые гондоны из Первого главного:

“У нас где-то утечка”.

Да будь оно все проклято! Погань! Сука!

Он осекся. Прикусил язык. Да, в редкие моменты ярости он называл Лубянку сукой. Старой блядью. И знал, что она слышит и помнит.

Сука. Дрянь. Прихорашивающаяся старуха, схоронившая многих мужей, наркомов и председателей. Живучая мразь, паучиха! Ох, прорвало, тебя тоже прорвало, Шевкунов, потекло изнутри…

Он опамятовался. Огляделся. Чего-то не хватает. Что-то пропало в кабинете.

Он спешно оглядел привычную обстановку. Шкафы, сейф, стол, лампу, стулья. Все вроде на месте. Почудится же! Шевкунов подошел к окну, окинул взглядом площадь. Машин нет. Прохожих нет. Куда-то все делись. Гроза, что ли, собирается?

И статуи тоже нет.

Он проморгался. Не помогло.

Железного Феликса, рыцаря революции, первого хозяина Лубянки, не было на постаменте.

Шевкунов отскочил от окна. Чур-чура! Совсем заработался, зарапортовался; двинулся умом от предстоящего разговора с Мариной.