Терпимость

Но только в тот роковой час, когда, взывая к “любящему Богу” своего детства, он позволил своей душе погрузиться в сон смерти, он наслаждался моментом того “настоящего отдыха”, который всегда казался высшим благом тем, кто следовал по стопам Сократа и Зенона и который так мало кто из них когда-либо находил.

Эти странствия часто описывались, и мне нет необходимости повторять их здесь в деталях. Где бы два или более человека ни жили вместе во имя истинной мудрости, там Эразм рано или поздно должен был появиться.

Он учился в Париже, где, будучи бедным ученым, чуть не умер от голода и холода. Он преподавал в Кембридже. Он печатал книги в Базеле. Он пытался (совершенно напрасно) внести искру просвещения в этот оплот ортодоксального фанатизма – знаменитый университет Лувена. Он проводил большую часть своего времени в Лондоне и получил степень доктора богословия в Туринском университете. Он был знаком с Большим каналом Венеции и так же фамильярно ругался по поводу ужасных дорог Зеландии, как и Ломбардии. Небо, парки, прогулки и библиотеки Рима произвели на него такое глубокое впечатление, что даже воды Леты не смогли смыть Святой Город из его памяти. Ему предложили щедрую пенсию, если он только переедет в Венецию, и всякий раз, когда открывался новый университет, его обязательно удостаивали чести занять любую кафедру, которую он пожелает, или вообще не занимать, при условии, что он будет время от времени украшать кампус своим присутствием.

Но он неизменно отклонял все подобные приглашения, потому что профессор фей представлялся опасностью неизменности и зависимости. Прежде всего он хотел быть свободным. Он предпочитал удобную комнату плохой, он предпочитал забавных собеседников скучным, он знал разницу между хорошим богатым вином земли под названием Бургундия и жидкими красными чернилами Апеннин, но он хотел жить на своих собственных условиях, и этого он не смог бы сделать, если бы ему надо было бы называть любого мужчину “хозяином”.

Роль, которую он выбрал для себя, на самом деле была ролью интеллектуального прожектора. Какой бы объект ни появлялся на горизонте современных событий, Эразм немедленно позволял ярким лучам своего интеллекта играть на нем, делал все возможное, чтобы его соседи увидели вещь такой, какой она была на самом деле, лишенной всех излишеств и той “глупости”, того невежества, которые он так ненавидел.

То, что он смог сделать это в самый неспокойный период нашей истории, что ему удалось избежать ярости протестантских фанатиков, держась в стороне от хвороста своих друзей из инквизиции, – это тот момент в его карьере, за который его чаще всего осуждали.

У потомков, по-видимому, есть настоящая страсть к мученичеству, если это относится к предкам.

“Почему этот голландец смело не встал на защиту Лютера и не воспользовался своим шансом вместе с другими реформаторами?” это был вопрос, который, по-видимому, озадачил по меньшей мере двенадцать поколений в остальном интеллигентных граждан.

Ответ таков:“Почему он должен это делать?”

Не в его характере было совершать насильственные действия, и он никогда не считал себя лидером какого-либо движения. Ему совершенно не хватало того чувства самоуверенности, которое так характерно для тех, кто берется рассказывать миру о том, как должно наступить Тысячелетнее царство. Кроме того, он не считал, что необходимо сносить старый дом каждый раз, когда мы чувствуем необходимость перестройки наших помещений. Совершенно верно, помещение, к сожалению, нуждалось в ремонте. Дренаж был старомодным. Сад был весь загроможден грязью и всякой всячиной, оставленной людьми, которые давно съехали отсюда. Но все это можно было бы изменить, если бы домовладельца заставили выполнить свои обещания и он потратил бы немного денег только на немедленные улучшения. Дальше этого Эразм идти не хотел. И хотя он был тем, кого его враги насмешливо называли “умеренным”, он добился не меньшего (или большего), чем те отъявленные “радикалы”, которые дали миру две тирании там, где раньше была только одна.

Как и все по-настоящему великие люди, он не был другом систем. Он верил, что спасение этого мира заключается в наших индивидуальных усилиях. Сделайте над отдельным человеком, и вы сделали над всем миром!

Поэтому он предпринял свою атаку на существующие злоупотребления путем прямого обращения к среднему гражданину. И он сделал это очень умным способом.

Во-первых, он написал огромное количество писем. Он писал их королям, императорам, папам, аббатам, рыцарям и лжецам. Он писал их (и это еще до появления конверта с маркой и собственным адресом) любому, кто брал на себя труд приблизиться к нему, и всякий раз, когда он брал в руки перо, у него получалось не менее восьми страниц.