Терпимость

Нет, нынешние возражения против работ этого выдающегося врача гораздо глубже, чем простое неодобрение его богатой, но несколько откровенной коллекции выражений. Они вызваны ужасом, который испытывают многие прекрасные люди, когда сталкиваются лицом к лицу с точкой зрения человека, который наотрез отказывается быть побежденным жизнью.

Человечество, насколько я могу судить, делится на два типа людей: те, кто говорит жизни “да”, и те, кто говорит “нет”. Первые принимают её и мужественно пытаются извлечь максимум пользы из любой сделки, которую им предлагает судьба.

Последние тоже принимают её (насколько они могут помогать сами себе?) но они относятся к подарку с большим презрением и переживают по этому поводу, как дети, которым подарили нового младшего брата, когда они действительно хотели щенка или железнодорожный состав.

Но в то время как жизнерадостные собратья “да” готовы принять своих угрюмых соседей по их собственной оценке и терпеть их, и не мешают им, когда они заполняют пейзаж своими причитаниями и отвратительными свидетельствами их собственного отчаяния, братство “нет” редко проявляет такую же вежливость к лицам из первой части.

Действительно, если бы у них был свой способ, “нет” немедленно очистили бы эту планету от “да”.

Поскольку это невозможно сделать, они удовлетворяют требования своих ревнивых душ непрекращающимися преследованиями тех, кто утверждает, что мир принадлежит живым, а не мертвым.

Доктор Рабле принадлежал к первому классу. Немногие из его пациентов или его мыслей когда-либо отправлялись на кладбище. Это, без сомнения, было очень прискорбно, но не все мы можем быть могильщиками. То место, где имеется лишь несколько Полониев (Персонаж пьесы «Гамлет» Уильяма Шекспира. Прим. переводчика), мир, состоящий исключительно из Гамлетов, был бы ужасным местом обитания.

Что же касается истории жизни Рабле, то в ней не было ничего особенно таинственного. Те немногие детали, которые опущены в книгах, написанных его друзьями, можно найти в работах его врагов, и в результате мы можем проследить его карьеру с достаточной степенью точности.

Рабле принадлежал к поколению, которое последовало непосредственно за Эразмом, но он родился в мире, где по-прежнему преобладали монахи, монахини, дьяконы и тысяча и одна разновидность нищенствующих монахов. Он родился в Шиноне. Его отец был либо аптекарем, либо торговцем спиртными напитками (в пятнадцатом веке это были разные профессии), и старик был достаточно состоятельным человеком, чтобы отправить своего сына в хорошую школу. Там юный Франсуа попал в компанию отпрысков известной местной семьи дю Белле-Ланжи. У этих мальчиков, как и у их отца, была гениальная жилка. Они хорошо писали. При случае они могли хорошо сражаться. Они были светскими людьми в хорошем смысле этого часто неправильно понимаемого выражения. Они были верными слугами своего господина короля, занимали бесчисленные государственные должности, становились епископами, кардиналами и послами, переводили классиков, редактировали руководства по пехотной муштре и баллистике и блестяще выполняли все множество полезных функций, которые ожидались от аристократии в те дни, когда титул обрекал человека на жизнь в немногих удовольствиях и многочисленных обязанностях и ответственности.

Дружба, которой дю Белле впоследствии одарили Рабле, показывает, что он, должно быть, был чем-то большим, чем забавным собеседником за столом. Во время многочисленных взлетов и падений своей жизни он всегда мог рассчитывать на помощь и поддержку своих бывших одноклассников. Всякий раз, когда у него возникали неприятности со своим духовным начальством, он находил дверь их замка широко открытой, и если, возможно, почва Франции становилась слишком горячей для этого прямолинейного молодого моралиста, всегда был дю Белле, удобно отправляющийся в зарубежную миссию и очень нуждающийся в секретаре, который должен быть отчасти медиком и помимо этого блестящим знатоком латыни.

Это была немаловажная деталь. Не раз, когда казалось, что карьера нашего ученого доктора вот-вот оборвется внезапно и болезненно, влияние его старых друзей спасало его от ярости Сорбонны или от гнева тех разочарованных кальвинистов, которые рассчитывали на него как на одного из своих и которые были сильно разгневаны, когда он осудил желтушное рвение их женевского хозяина так же безжалостно, как он высмеял святость трех бутылок своих бывших коллег в Фонтене и Майезэ.

Из этих двух врагов первый, конечно, был гораздо более опасным. Кальвинмог метать молнии сколько душе угодно, но за пределами узких границ маленького швейцарского кантона его молнии были так же безобидны, как зажигалка.

Сорбонна, с другой стороны, которая вместе с Оксфордским университетом твердо стояла на стороне ортодоксии и Старого учения, не знала пощады, когда ее авторитет подвергался сомнению, и всегда могла рассчитывать на сердечное сотрудничество короля Франции и его палача.