Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Наверное, это шло от усталости. Ужасной усталости, заполнявшей всю меня целиком, — бывало такое. Не хотелось двигаться, не хотелось думать. Но еще больше не хотелось, чтобы жалели. Это было до невозможности противно. Когда кто-нибудь из местных жителей, пытаясь выразить сочувствие, смотрел сострадательно или говорил что-то вроде «всякое бывает…», я впадала в такое уныние, что хоть плачь! И вовсе не потому, что хотела выглядеть «супершей». Нет… Но все-таки (и убеждение это сохранилось до сих пор) нельзя, делая хорошее, полезное дело, выглядеть жалко. Потому что сам этот факт как бы дискредитирует идею, благородное начинание. Надо уметь «вязать себя морским узлом» — если дело этого требует. Но не мучить окружающих при этом, особенно тех, кто слабее…

…ЭЙ, МУЖИК! ЗАКУРИТЬ НЕ НАЙДЕТСЯ?

На заключительном этапе собрания нависла реальная угроза рукопашной схватки. Обсуждался список «двадцатки». Сначала все орали: «Меня! Меня! А я что — лысый? Сам какой? А ты ва-аще молчи! В пролете!»

Гвалт стоял жуткий. Кричали все — и сотрудники, и дети.

— Мы к вам со всей душой! А вы? Мы вам все условия!

— А что вы на нас тянете? Мы сироты, между прочим! На полном государственном! И не обязаны батрачить!

— Да хоть бы посуду за собой убирали! Пупок не развяжется! Натащите, съесть не можете — вот и тухнет под кроватями!

Зря старалась Тамара Трофимовна перекрыть общий ор. Все были на взводе. Всем хотелось высказаться. Очередность соблюдать никто не хотел.

Тут к президиуму подошла Татьяна Степановна, до сих пор сидевшая в самой гуще ребят.

— У меня предложение. Надо устроить тайное голосование. Вот списочки.

Она протянула стопку листков с фамилиями членов отряда.

— И что с ними делать? — не сразу поняла Тамара Трофимовна.

— Каждый вычеркнет лишних, оставит только двадцать, на его взгляд, — лучших. А потом подведем итог.

— Ну что ж… Можно.

— Бельчиков раздаст!..

Когда собрали листки, оказалось, что в каждом вычеркнута одна фамилия.

Каждый вычеркнул себя!

Постановлением собрания — точнее, его президиума — из лагеря исключались трое — Самохина, Кузенкова и Надюха…

Поздно вечером дверь моей Голубятни резко распахнулась — от удара ногой. Звякнул об пол вырванный «с мясом» шпингалет-задвижка. Ввалилась троица исключенных.

— Закурим? — начала Надюха, обращаясь ко мне.

— Да что ты! Здесь не курят, не пьют! Здесь святые! — подчеркнуто ужаснулась Лиля.

— За что нас выгоняете? — Надюха закурила, пустила в мою сторону колечки дыма.

— Не я вас выгоняю. Таково решение руководства базы, и лично я с этим совершенно согласна. Спрашиваете — за что, а сами на ногах не стоите. У Карамазов приложились?

— А что — только вам с Валерой угощаться? — Юля развязно опустилась на мою постель.

— Однако!.. И не шумите здесь — хозяев разбудите. Людям с утра на работу.

— А пусть знают, какие у нас воспитатели. Гы-гы-гы! — заржала Надюха. — Сами пьете, а мы что — язвенники?

Она высунулась из окна по пояс и, рискуя свалиться, закричала стоящему на крылечке хозяину дома:

— Эй, мужик! Закурить не найдется?

До глубокой ночи бесновались в деревне девицы. Стучали в окна, будили людей, орали блатные песни… А на следующий день приехала милицейская машина, спящих девиц с трудом растолкали и под конвоем отправили на вокзал.

Я и Тамара Трофимовна их сопровождали.

Когда поезд тронулся, Надюха, держась за поручень одной рукой и свесившись почти до самой насыпи, изрыгала проклятья в мой адрес.

— Свалишься, шальная! — дернул ее за рубашку проводник.

— А может, я и хочу, чтоб эта, — она плюнула в мою сторону, — небо в клеточку увидела! — И еще раз длинно и грязно выругалась…

Поезд ушел, а я сидела на насыпи, смотрела вслед уменьшающемуся составу и думала: неразумные! Ну чего вам не хватает?! Чем вам помочь? Да и поможет ли вам что-нибудь?.. Зачем все так?

…А ТО ПОГОВАРИВАЮТ ТУТ РАЗНОЕ

Весь следующий день и следующую ночь продолжался бунт. Ребята на мои вопросы не отвечали, а при моем приближении начинали говорить всякие гадости.

— Ходят тут разные, а потом ложки пропадают…

Ни о какой работе и речи не заводили. Ирина Дмитриевна переживала случившееся очень болезненно. О решении администрации базы, что воспитателем остаюсь я, уже было известно. Ирина Дмитриевна потихоньку складывала вещи.

А Татьяна Степановна держалась как ни в чем не бывало. Уверенно и с сознанием собственной незаменимости. Как и в первые дни, ходила на пляж, ездила в Сочи по каким-то делам и просиживала вечерами у телефона, звоня по междугородке. На все мои терзания смотрела как на явление обычное, вполне ожидаемое.

— А что вы хотели? — повторяла она свой извечный рефрен. Теперь она была мой строгий начальник, а не просто коллега-подруга. — Авторитет зарабатывается годами. Да и то, нужен ли этот авторитет? Между нами говоря, все они ублюдки. Да-да. Всех их надо по колониям. И чем раньше, тем лучше… А вообще, с ними ладить можно.

— Как с Фроськой, например?

— А что Фроська?

— Часики-то она вам подарила краденые. С часового завода.

— Не знаю. Говорит, партию списали.