Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

— Подумаешь, а я, может, тоже свои потерял! — кричит громче всех Беев, швыряя свои «вьетнамки» за окно.

— Спустись и немедленно найди. Ну!..

Решительно направляюсь к нему. Предполагая — и правильно! — что ничего хорошего далее не предвидится, он скатился вниз по лестнице и уже с самой последней ступеньки выкрикнул:

— Размечталась!

Остальные внимательно разглядывали «вьетнамки», выхваченные из связки, и разочарованно бросали на пол.

— В прошлый раз красивей были!

— Да, это так. Но покупать за пять рублей я вам больше не буду. Походите и в таких — за рубль восемьдесят. Зато посмотрите, что я вам купила! Ну, догадались? Это самая настоящая…

— Фигня! — подсказал Бельчиков, заглядывая в коробку.

— Самая настоящая кинокамера! — продолжала я радоваться сверхценному приобретению. — И мы будем снимать самые настоящие фильмы! И не с какими-то там актерами, а сами. Здорово, да?

Ребята заметно оживились.

— Давайте снимем фильм «Огурец на ранчо дона Педроса»!

— Ой, не могу! «Дикаренок первый раз в метро»!

— Не, ребя, лучше — «Мамочка — друг индейцев»! Гойкой Митичем будет Бельчиков!

— А кто заместо Мурлона Брандона?

— Огурец.

— Ну ты загнул! Из него такой шериф, как из меня мент!

— А кто будет Диком Харрисом? Пусть Жигалов!

— Не! Жигалов пусть будет Пол Маккартней. Мюзикл сбацаем!

Вот вам, пожалуйста, — плоды просвещения.

— А Ольга Николаевна будет Моникой Витти!

— Пусть только парик купит.

— Куплю, пожалуй, метлу — бабку-ежку играть. Смотрите, как намусорили.

Тут Бельчиков высунулся из окна.

— Там бабы уже отвалили… Айда, ребя!

Я тоже подошла к окну. Из комнаты мальчиков, одна за другой, выходили девочки. Чего им там надо? Тайная сходка?

Ребята мгновенно ссыпались по лестнице, а я осталась наводить порядок, в душе разобидевшись насмерть. И из-за того, что кинокамера не произвела должного впечатления, и из-за того, что мои воспитанники так вызывающе наглели.

Грустно смотрела я на свое приобретение — вот если бы мне в детстве дали такое чудо! Все бы подряд снимала, потому что все интересно: и улицы, и дома, и бродячая собака, а главное — люди, самые разные. И злые, и добрые. И красивые, и не очень. И деловые, и лоботрясы… Ведь все это — жизнь!

Подметая пол, заметила, что мой чемодан стоит под другой кроватью. Открываю — «шмонали»!

Проверяю бумажник — денег нет! Заглядываю в тумбочку — приготовленные дочкам дары юга испарились из посылочного ящика, вместо них — только скорлупа и фантики.

«Ах, вы!..» — Я готова выругаться самыми страшными словами, но сильнее «сволочи» ничего на ум не приходит.

Так — не человек, а ком гневных эмоций — ворвалась я в домик Татьяны Степановны.

— А что вы хотите? — желчно усмехается она. — Трудные дети… И успокойтесь. Не рассказывать же широкой общественности, как вы детей напоили и в них проснулось все худшее! Раз не в силах быть педагогом, так не лучше ли сразу уйти?

— Напоила?.. Уйти?

— И мне кажется, это не первый случай…

— Ч-что, ч-что? — От возмущения я даже стала заикаться.

— А то. Только что мне попался Бельчиков — за версту алкоголем разит. Где? — спрашиваю. В Голубятне, говорит. Вот так! А вы еще права качать собрались!

Мчусь обратно. Так и есть — бидончик Валеры пуст!

Ах ты… На этот раз крепкие слова нашлись. Тут я разъярилась до состояния, близкого к бешенству.

— Ольга Николаевна! — кричит снизу Кира. — Трофа зовет!..

У Тамары Трофимовны.

— Немедленно собирайте собрание! — требует она. — Немедленно! Пока ваши воспитанники не разнесли базу! Что они здесь учинили! Бедлам… Мы хотели милицию вызвать, да не успели. Шофер помог, разогнал всех этих… дедовским способом!

Такой сердитой я ее еще не видела.

Шофер базы, сама деликатность, и — даже его довели! Значит, действительно светопреставление было…

Уже когда я подписывала акт о расторжении договора, шофер, зайдя в администраторскую, сочувственно посмотрел на меня и сказал:

— Бедолага… Знаешь, в чем твоя беда? Сердце у тебя… неправильное… Вот от этого все.

Конечно, я и сама знаю. Но разве это беда?

И потом: я чувствовала, что становлюсь все хуже и хуже. Если бы год назад мне сказали, что могу так очерстветь, отупеть даже — ни за что бы не поверила.

Я не была злопамятной (во всяком случае, в былые времена за мной такого греха не водилось), а тут вдруг стала ловить себя на мысли, что перебираю в памяти и даже как будто смакую неприятные события, относящиеся ко мне лично: тот-то не так сказал, там-то — не так посмотрели… Я становилась мнительной до болезненного.