Танцующий на воде

Я поспешил прочь. Поодаль от горького пьяницы две женщины, взятые в плотное кольцо, обе с обритыми головами и в рабочих комбинезонах, заявляли о необходимости уравнять женский пол с полом мужским, причем во всех сферах. Разгоряченные, они вскоре перешли на крик, затем на визг, распространявшийся далеко за пределы «кольца». Договорились же они вот до чего: кто немедленно не подпишется под постулатами суфражизма, тот будет считаться пособником гнусных заговорщиков, которые вздумали обокрасть целых полмира.

Насчет обкрадывания они не преувеличивали, и я в этом убедился, пройдя к следующему навесу. Там белый каялся перед индейцем, стоявшим, словно изваяние, во всем великолепии традиционного костюма. Белый говорил о грабежах, о чудовищном их размахе, о том, что завоеватели ничем не гнушались ради земли, что Джорджия, Каролина, Виргиния – захваченные территории. К этой информации я приплюсовал собственные познания о том, что с жирными красноземами сталось после, и решил: грех разбоя будет усугублен грехом приневоливания, и никому из преступников не отвертеться на Страшном суде.

Я двинулся дальше, к стайке детишек, что сгрудились за спиной другого белого. Тот обрушил гнев на американские заводы и фабрики. Оказалось, детей продают родные отцы и матери, оттого что не могут более содержать; полагают, что пресловутый кусок хлеба дитя заработает себе каторжным трудом. Оратор был представителем общества спасения таких вот несчастных малюток; по его словам, выходило, что лишь усилиями благодетелей эти малыши, вызволенные из лап капитала, скоро пойдут в школу, как и положено в их возрасте. Послушав про детей, я переместился к трибуне, с которой некий тред-юнионист критиковал опять же фабрики, предлагая отнять их у владельцев-паразитов и передать в руки тех, кто там трудится.

Дальше – больше. Следующий оратор вовсе хотел уничтожить весь промышленный комплекс, ибо нынешний общественный строй себя изжил. Пускай люди собираются в общины, работают все вместе и делят поровну плоды трудов своих. Вот он, апогей радикализма, подумал я, но ошибся. Я не дошел еще до самой дальней палатки, где распиналась, судя по виду, старая дева. Отрекитесь, вещала она, от оков супружества, ибо оно тоже рабство; примите идею свободной любви, станьте независимыми в своих прихотях (на этом слове меня передернуло).

Близился полдень. Промытые августовские небеса ослепляли синевой и золотом. Становилось жарко. За неимением платка я отер лоб рукавом, присел в тенечке, подальше от палаточных перепалок. Мне казалось, я за утро прошел целый университетский курс. Лишь год назад я открестился бы не задумываясь разом ото всех идей – либеральных и суфражистских, отмел бы саму возможность возвращения к общинному строю. Да, так сделал бы Хайрам прежний, знавший жизнь по книжкам из отцовской библиотеки. Нынешнего Хайрама потряхивало при мысли, что идеями фонтанирует столько народу, что им, идеям, похоже, не иссякнуть.

Я вздрогнул под чьим-то взглядом. Возле крайней палатки стояла молодая женщина – навскидку я дал бы ей лет двадцать пять. Наши глаза встретились, и женщина, улыбнувшись, решительно пошла ко мне. Лицо у нее было тонкое, кожа светло-коричневая, волосы – как туча, черная и курчавая, – мягко касались щек, шеи, плеч.

Из учтивости я поднялся. Женщина уже не улыбалась – она осматривала меня, как бы сличая с неким мысленным образцом, и вдруг выдала фразу, которой я меньше всего ожидал:

– Как поживаешь, Хай?

Услышь я такое в любом другом месте, обрадовался бы. Узнавание наполнило бы меня мыслями о доме. Но тут я насторожился. Откуда этой женщине мое имя известно? Вопросы теснились, как невольники в корабельном трюме.

– Да не бойся ты! – воскликнула женщина. – Теперь все хорошо будет. – Она протянула мне руку и представилась: – Кессия.

Я руку ей не пожал, а она ничуть и не обиделась.

– Мы с тобой земляки, Хай. Я из графства Ильм, что в Виргинии. Тоже локлесская, как и ты. Говорят, ты все помнишь, а меня вот позабыл. Это не страшно. Я тебя, маленького, нянчила, когда мама твоя уходила. Бывало, просит: «Кессия, пригляди за моим», ну я и…

– Кто просит?

– Да мама же твоя, матушка Роза – так мы ее называли. А ты мою маму знать должен. Ее зовут Фина. Нас у нее пятеро было. Всех поодиночке распродали, бог весть, где мои братья и сестры. А мне повезло. Я вырвалась. Вот служу Тайной дороге. Прослышала, что здесь, в лагере, парень из Локлесса, тоже беглый и тоже агент. Хайрамом звать. Ну, думаю, точно ты, больше некому.

– Пройдемся? – спросил я.

– Конечно.

Я повел ее на лужайку, где мы с Рэймондом и Отой оставили фургон; помог забраться на козлы и сел рядом.

– Насчет меня не сомневайся, Хай, – заговорила Кессия. – Тут все правда. Могу и целую историю рассказать, если хочешь.

– Хочу. Расскажи, пожалуйста.

– Я – Финина дочка. Самая старшая. Жили мы на Улице всей семьей. Как вспомню – сердце щемит. Хорошо нам тогда жилось. Папа большим человеком был. Надсмотрщиком на табачной плантации. Уважали его, как только могут приневоленного уважать.