Танцующий на воде

– Нет нам спасения, нет исхода. А я везучая, не то не сидела бы сейчас тут с тобой. Почти всех локлесских на Юг продавали, а меня почему-то в Мэриленд. Тамошний хозяин на лесопилку меня определил; тоже, доложу я тебе, не сахар. Зато я встретила Элиаса моего. Мы друг другу сильно глянулись. Он-то был свободный, Элиас. Жалованье за работу получал. Надумал меня выкупить, чтоб я тоже, значит, свободной стала.

Вот так я новую семью обрела, Хайрам. Из тяжкого труда родилась эта семья. Прежде всего, на лесопилке не расслабишься, ну а другое – себя ломать пришлось. Все прошлое не то чтоб забывать, но будто стенкой от него отгораживаться. Лозой вокруг мужчины обвиться. Получилось у меня, и я теперь почти-почти жизнью довольная. Себя прежнюю схоронила, крест на той девчонке поставила. Сердцу порваться не позволила. Да неволя – она так в меня въелась, я будто клейменая была. И вот только мы с Элиасом все наперед решили, как новому хозяину взбрело меня с молотка продать. Не на таковскую напал! Элиас – он парень непростой. Он знаешь с кем в родстве? Не догадаешься? Так я тебе скажу. С самою Мозес! – Кессия зашлась почти беззвучным торжествующим смехом. – Поглядел бы ты! Мы с Элиасом простились – навек простились, Хай! Тяжко было, ох тяжко. Назавтра аукцион. Меня выводят, и тут я вижу – Элиас в зале. И стал он торговаться. Против него какой-то тип из Техаса. Прочие-то покупатели живо отсеялись, только они двое ставки и поднимают. Сердце мое прыг-скок, прыг-скок. Не помню, сколько это длилось, да взглянул на меня мой Элиас с такой тоской неизбывной, что сразу я все поняла. Кончились деньги у него. Проиграл он. Техасец заплатил, меня – за локти да под замок. Пока вел, все говорил, чего и как со мною делать станет; на заре, говорил, в путь тронемся. Ну, Элиас ему слюни-то утер. Заря взошла, никуда не делась – да Мозес прежде солнышка поспела.

Понятно, подумал я. Мозес. Паромщица.

Кессия вперила в меня испытующий взор.

– Это они нарочно так все подстроили. Чтоб побольше денежек выманить у техасца. А теперь подумай: могла я после такого аукциона, после Переправы, просто замуж выйти да дома отсиживаться? То-то что нет. Мысли меня глодали: чего я натерпелась, да чего другие наши перенесли. А кто и не перенес – помер. Поквитаться с белыми – вот чего я жаждала. Отомстить за братьев, за сестер. За каждого, кого я и не видала никогда, и знать не знала.

– С тех пор я с Мозес работаю. Так и сюда попала – через нее. Так и про тебя узнала. Прослышала: есть, мол, новенький, парень из Виргинии, из графства Ильм. С родины моей, значит. Я поспрашивала, имя узнала. Нет, думаю, быть не может, чтоб ты. А потом сама тебя увидала, как ты ходишь да наблюдаешь, и уж больше не сомневалась. С первого взгляда поняла: Хай, он самый.

Тут Кессия бросилась мне на шею, обняла крепко, по-сестрински. Я растаял. Сам не сознавал, до чего истосковался по дому – и вот нежданно-негаданно появилась родная душа, столь же израненная, понимающая.

Однако смеркалось. Надо было идти искать своих. Мы слезли с козел, снова обнялись.

– Еще увидимся, поговорим, – сказала Кессия. – Не завтра ведь разъезжаться и не послезавтра. – И вдруг спохватилась: – Ой, что ж это я! Все о себе да о себе. Не спросила даже про матушку Розу. Как она поживает, мама твоя? Здоровье у нее как?

* * *

Скоро я уже опять шатался по лагерю, наблюдая остывание политико-социальных страстей. Людям надоело слушать ораторов – они хотели развлечься. Среди палаток появились жонглеры, стали перебрасываться яблоками, ловить бутылки за горлышки. Кто-то натянул канат между двух деревьев, и тотчас нашлись желающие прогуляться над пустотой – в одну сторону бегом, обратно с расстановочкой, рисуясь, напевая что-нибудь беззаботное. Еще были акробаты – эти кувыркались, почти зависая в предвечернем воздухе.

Как она поживает, моя мама? Как у нее здоровье? Откуда мне знать, если у меня не только вестей нет, но даже и воспоминаний? Если я представляю маму с чужих слов, коллекционирую лоскуты – вот и Кессия нынче лоскутом поделилась! Целостной картины не выходит, не то что с Софией и особенно с Финой, которая будто явилась ко мне сама, стоило скреститься моим воспоминаниям с воспоминаниями Кессии. Лишь теперь я понял, в чем корень Фининой суровости, расшифровал ее давнее предостережение: «Я тебе не кровная, а все ж мать. А белый господин, который вчера на лошади прискакал, – он да, он по крови отец твой, а на самом деле – нет».