Танцующий на воде

Итак, был конец августа – неподходящий сезон для вызволений. Оставалось, набравшись терпения, ждать, когда Блэнд подаст весточку. Однако, к счастью, как раз на это время выпадал ежегодный Съезд борцов с рабством. Эти люди вносили свою лепту посредством публичных выступлений, газетных статей и противостояния членам правительства, стригшим купоны с южных плантаций. Дорога свободы вела свою войну – жестокую и беспощадную партизанскую, а значит, тайную, но имелась у нас и вполне легальная поддержка. Пересечься со своими соратниками мы могли только на августовском съезде. Признаюсь, я опасался встречи с членами виргинской ячейки. Точнее, меня напрягала перспектива вновь увидеть Коррину. Сразу после того как уехал Блэнд, мы – Рэймонд, Ота и я – стали готовиться и через две недели сами отбыли в северном направлении – к горам штата Нью-Йорк. Блэнд же двигался все дальше к Югу.

До меня постепенно доходило: Рэймонд с Отой работают сразу на два фронта. Во-первых, поставляют информацию легальным аболиционистам, во-вторых, не боятся замарать руки «в тылу» (и от меня ждут отнюдь не чистоплюйства). К востоку от Миссисипи не было ячейки, равной филадельфийской по количеству вызволений. Взять историю Оты, который спасся из самого сердца южного ада, вырвался из тисков сиротства и сумел воссоединиться с истосковавшимися родными. Эта одиссея считалась едва ли не самым ярким достижением филадельфийской ячейки. Впрочем, на вторую ночь в фургон к нам троим подсела та, чьи успехи многократно превосходили нашу деятельность. Я, разумеется, говорю о Мозес.

На тот момент она перестала быть для меня фигурой мифической – я ведь прочел архив Рэймонда и из многих свидетельств почерпнул реальные факты Переправ. И все-таки, когда Мозес шагнула на ступеньку фургона, неся с собою запах опасности заодно с вдохновением сердечного надрыва, я настолько растерялся, что едва промямлил: «Добрый вечер». Мозес тепло поздоровалась с Рэймондом, кивнула Оте и перевела взгляд на меня.

– Как поживаешь, друг?

Лишь теперь я сообразил, что первая наша встреча состоялась, когда Блэнд спас меня от Райландовых ищеек.

– Хорошо, – вымучил я.

Тогда, ночью, Мозес опиралась на посох. Он и сейчас был при ней, и я заметил то, чего не разглядел раньше: посох испещряли рисунки, надписи, непонятные знаки. На мое недоуменное лицо Мозес отреагировала снисходительным объяснением:

– Я без этой штуковины ни шагу. Не простая палка, не думай. Из амбрового дерева, которое в родных краях растет, вырезан он, посох мой.

Фургон покатил дальше. Я все таращился на Мозес, отлично понимая, что выгляжу как идиот. Эта женщина даже и без мистической силы была самым ценным агентом, какие только служили Тайной дороге свободы. Из архива и рассказов я знал, что за горькая доля ей выпала. Рабство когтищами прошлось по ее душе, оставив страшные шрамы, но хребта не переломило. Подумав так, я перенесся мыслями в собственное недавнее прошлое – вспомнил унижения в тюрьме и в яме, заново прочувствовал, каково бывает преследуемому зверю. Наверно, решил я, испытания посылались с определенной целью. Наверно, следовало опуститься на самое дно, познать рабство во всей его гнусности, чтобы сделаться Паромщиком.

Рэймонд, обращаясь к Мозес, употреблял имя Гарриет[29]; я и раньше слышал, что Мозес предпочитает называться именно так. Но отказ от прозвищ, таинственных и порой подобострастных, никоим образом не влиял на отношение Рэймонда – он, фигурально выражаясь, стоял перед нашей попутчицей навытяжку. Ждал, как солдат от генерала, распоряжений (которых Мозес не делала) и не лез с вопросами, сам отвечая Мозес четко и подробно.

Днем позже мы прибыли в лагерь у самой границы с Канадой. Земля, отведенная для нужд съезда (расчищенное поле), принадлежала одному из состоятельных покровителей нашей организации. Говорили, будто этот человек планирует переселить сюда целое сообщество чернокожих, с тем чтобы они основали общину и трудились исключительно для своего блага.

Накануне прошел ливень – из фургона пришлось спрыгивать в жирную грязищу, поднимая тучи брызг. Оставив фургон на краю лагеря, на горке, мы разделились – каждый побрел, куда его ноги несли.

Я направился к ряду палаток, заляпанных грязью (они стояли у самого леса, из каждой доносились голоса – споры, убеждения, порой взрывы хохота). Послушав немного, я переключился на импровизированную трибуну под навесом; за ней шло еще несколько таких шатров с ораторами, и перед каждым толкалась плотная толпа. Выступавшие соперничали за зрителей – по крайней мере, такое у меня сложилось впечатление. Протиснувшись ближе к трибуне, я был неприятно поражен видом оратора: в миткалевых штанах и в цилиндре, этот белый утирал слезы рукавом засаленного сюртука и речитативом рассказывал потрясенной аудитории, как ром и пиво лишили его дома и семьи, оставив в чем был, то есть в этих вот обносках, – да только он не какой-нибудь слюнтяй, он завяжет, он капли в рот сейчас не берет и брать не станет, покуда проклятие сие – алкоголь – на всей земле не искоренится.