Танцующий на воде

Что их спасало? Волшебство? То же самое, которое вытолкнуло меня из Гус-реки? Да, наверное. Все они совершили Переправу; стало быть, во мне нет ничего исключительного. Другие не хуже меня сумели. Переправились из Неволи на Волю по железной дороге, на баржах и паромах, в лодках, в дилижансах с подкупленными возницами. Верхом на лошади – по твердому насту, затем – по мартовской распутице. Одетые «как господа», подвязавши платком якобы больной зуб, нарочно изуродовав себе руку, чтобы выгадать день без работы на плантации[25]. Они обряжались в нищенские лохмотья, отстирывать которые не возьмется ни одна порядочная прачка. Отдавали последний доллар белому отребью и похищали лошадей. Перебирались через Потомак-реку при ветре, в метель, в кромешной ночи. Многих, как и меня, вела память о матери или жене, проданной на Юг за тяжкую провинность – сопротивление хозяйской похоти. Обмороженные, они добирались до очередной станции. Они рассказывали о надсмотрщиках – пьяницах и садистах. Они прятались в ящиках из-под кофейных зерен и в бочках из-под скипидара; их спины хранили страшные следы шрамов от плетей и ожогов от соленой воды, а души… души были изувечены самоуничижением, поклонами «за науку» перед экзекуцией и тем мерзким чувством, которое возникает у вынужденного держать под хозяйским бичом брата своего.

Я видел бегущего через лес (в руках ковровая сумка, на устах заклинание: «Меня не схватят!»); я слышал песню садящегося на паром:

Муж да жена – нераздельна плоть:
                             так повелел Господь.
Белый иначе решил господин —
                                 вот почему я один.

В филадельфийских доках мне мерещились слова молитвы: «Сделай в полдень тень свою ночи подобной. Спрячь изгнанников, не выдавай скитальцев»[26]. Они бродили по Бейнбридж-стрит, оплакивая утраченных – тех, что пустились в последнее плавание, бросили якорь в бухте, из которой возврата нет никому. Они мчались ко мне, тесня друг друга, волнами выплескивались из писем, из моих собственных воспоминаний; каждый прошел чистилище неволи, вырвался из ее зловонных челюстей, из жерновов, крошащих тело и душу; голоса их слились в гимне Тайной дороге свободы – этой чудесной, почти божественной силе.

Назавтра вечером я отправился к Микайе Блэнду. Ужас похищения не улегся пока в моем сердце – на прохожих я смотрел подозрительно, издали старался понять, что за птица тот или иной горожанин. Если кому случалось поравняться со мной, я отступал, давая дорогу. Больше прочих я страшился представителей белого отребья. Этих я вычленял из толпы по особенностям одежды и по характерным повадкам, зная, что Райландовы ищейки именно среди таких выбирают себе подельников. Увы, белое отребье в Филадельфии преобладало, и лидировал как раз район возле доков Скулкилл-реки, где жил Микайя Блэнд. Правда, цветные там тоже имелись. Добрых десять минут я провел за углом, периодически выглядывая, нет ли мутных типов. На моих глазах из дома ленточной застройки возник грязно одетый чернокожий, торопливо пошел по улице, залитой душным филадельфийским солнцем. За мужчиной побежала чернокожая женщина. Мольбы о возвращении она мешала с самой вульгарной бранью. Вскоре к преследованию присоединилась другая женщина, преклонных лет. Наконец в дверном проеме показались две маленькие девочки и подняли рев. Только я подумал, не надо ли вмешаться, как старуха – наверно, бабка – зашикала на внучек и загнала их в дом, оставив дверь распахнутой.

Разумеется, я слыхал о цветных данной категории, ничуть не похожих на Рэймонда и его семью. Такие перебивались грошами, но искали «работу, которой белые не погнушаются». Не находили, понятно, что не мешало им упорствовать в поисках. Поначалу меня шокировало сравнительно большое число благополучных цветных – вот почему эти, опустившиеся, оставались незамеченными. Теперь я вспомнил: да ведь о подобной участи Ота всех клиентов предупреждает! Опустившиеся – они тоже беглецы, только сами умудрились скрыться от хозяев, а в Филадельфии ни к какой общине не примкнули, в церковь не ходят. Иными словами, абсолютная свобода легла на них тяжким бременем. Вот я за углом прячусь, каждого куста боюсь, а они с этим страхом существуют, потому что, если их ищейки схватят, на выручку никакой Микайя Блэнд не придет.

Сам он оказался дома. Ждал меня. Дверь открыла молодая женщина, улыбнулась мне и позвала Блэнда по имени. Затем представилась: ее зовут Лора, она сестра Микайи. Дом был совсем маленький, скромный, хотя в квартале считался одним из лучших. На Девятой улице и в доме Уайтов было и просторнее, и наряднее. Впрочем, здесь царила чистота, да и все необходимое имелось.