Танцующий на воде

– Нет, Хайрам, нет. Это дело добровольное. Филадельфийская ячейка использует иные методы – не те, на которые ты насмотрелся в Виргинии. Мы тебе не Коррина Куинн, чтобы принуждать. Ты это уясни, пожалуйста, и запомни: даже если ты откажешься, мы все равно – в будущем – организуем вызволение твоих близких. Хотя бы потому, что ты настрадался, в том числе и от тех, кому бы надо защищать тебя. Коррина была к тебе несправедлива, и я считаю необходимым компенсировать ущерб. У нее свои методы, свои убеждения – у нас свои.

– Да понятно мне, Рэймонд. Просто Коррина не по этой части. А так она хорошая женщина. Много делает для борьбы, и получается у нее. У всех виргинских дело идет. Только ведь не в борьбе самая суть. Я, когда у тебя дома побывал, с матушкой твоей, с родными познакомился, понял: вот оно, будущее, вот ради чего мы стараемся. Коррине, конечно, я благодарен. За борьбу. А близким твоим моя благодарность стократ больше, потому что они явили, какая у нас жизнь выйдет – потом, когда всех освободим.

И тут я сделал нечто для себя нехарактерное – я улыбнулся. Не криво и не робко. Нет, улыбку, этот яркий полукруг, породила редкая в моей душе гостья – радость. Я радовался жизни, которая выйдет у нас ПОСЛЕ. Радовался своей роли в этом восхитительном грядущем.

– Рэймонд, я готов. На любой план согласен.

– Вот и славно. Пока можешь письма почитать. Там, наверху, как ты видел, их еще предостаточно. Скоро жена вернется, ближе к вечеру – дети, но ты не смущайся. Читай себе, вникай. Да не случится нам забыть, для чего мы этим занимаемся, Хайрам.

До вечера я читал архив, и это затянуло меня не меньше, чем какой-нибудь «Айвенго» или «Роб Рой». Потом я поужинал в кругу Рэймондовой семьи. Мне предложили ночевку, и после трапезы я продолжил чтение при свете фонаря. Наутро меня без завтрака не отпустили. Я покинул гостеприимный дом; я шел, еле сохраняя равновесие, ибо в сознании теснились непереваренные факты, потрясая размахом, который взяла филадельфийская ячейка, а также смекалкой и жаждой свободы со стороны беглецов. Полдня и полночи под моими пальцами и под моим взором оживали легенды, обретали плоть имена. Генри Браун по прозвищу Ящик[22], Эллен Крафт[23], Джарм Лог[24] – эти люди совершили ради свободы почти невозможное. Я начинал понимать, чем вдохновляются Рэймонд и Ота, затеявшие вызволение Лидии из алабамского ада. Они уже стольких спасли – почему не рискнуть снова? В Виргинии было по-другому – там удачи не афишировались. Получился чей-то побег – хорошо, помалкиваем о нем, бумаге не доверяем. Здесь, в Филадельфии, Рэймонд хотя и опасался предавать огласке сам факт наличия у него архива, а все-таки письменные свидетельства успешных операций по вызволению вселяли в него храбрость. Рэймонд жил ради свободы. Свобода была ему и молитвой, и самим хлебом.

Перебирая письма, я кончиками пальцев как бы впитывал истории спасений. Я видел беглецов вокруг себя, пока плыл на пароме, пока шел к дому на Девятой улице; чернокожие целыми легионами шагали мне навстречу, каждый на лбу имел маршрут побега с яркой отправной точкой. Ричмонд и Уильямсбург, Питерсберг и Хагерстаун, Лонг-Грин и Дарби, Ильм и Норфолк – вот где был для них ад. Они бежали из Куиндаро, чтобы передохнуть в Гранвилле и материализоваться в Сандаски или в городке Берд-ин-Хэнд, откуда рукой подать до Миллерсвилля и Сидарса.

Они бежали от невыносимых мыслей о проданных детях; бежали, прихватив ирландскую девчонку да шмат солонины, или мешок сухарей, или пару лепешек, или кусок говядины. Бежали, напоследок втянув ноздрями пар над тарелкой хозяйского черепахового супа, допив из хозяйской рюмки каплю-другую ямайского рома; выскакивали на холод без башмаков и колебаний – на болотный огонек свободы. Чернокожие горничные бежали с надеждой на законный брак, стащив двуствольный пистолет и нож – чтобы, если будут взяты в кольцо ищейками, расправить плечи и крикнуть: «Ну, стреляйте!» Бежали с младенцами, предварительно накачанными снотворным, и со стариками родителями, которые, прошаркав недолго по морозу, оставались умирать в лесу с последним напутствием на устах: «Белые нас поработили, да Господь-то свободными сотворил».