Танцующий на воде

Дом Уайтов стоял за рекой Делавэр. Я переправился на пароме, затем долго шел по мостовой, пока булыжник не кончился, пока башмаки мои не покрыла пыль. Впрочем, заодно с признаками цивилизации исчезли и смрад, и сугубо филадельфийская духота. Меня подгонял свежий ветерок с воды. Сердце пело. Пригород, конечно, не сельская местность, но после приезда в Филадельфию мне и этой малости не выпадало – просто подышать. Тут-то я и осознал всю глубину тоски по родной Виргинии, где ветер играет на поле, где солнце пробивается сквозь густолиственные кроны, где от полудня до сумерек – целая жизнь. Вот как повлияла на меня Филадельфия с ее стремительностью – едва до сумасшествия не довела.

Родители Рэймонда и Оты жили в большом доме с верандой по всему периметру и с прудиком перед фасадными окнами. Я не сразу решился постучать. Изнутри доносились голоса. Я слышал звонкое и требовательное «Мама!»; слышал женское воркование над малышами и отрывистые, нарочито грубоватые реплики, которыми обменивались мужчины. В каждом возгласе, в каждом смешке безошибочно угадывалось счастье оттого, что семья вместе. Ощущение было знакомо мне по празднованию Рождества на Улице. Теперь выходило, что я впитываю любовь, даже не вступая в дом, который ею лучится. Нечто подобное я уже испытывал; да, в Гус-реке. Я ведь тогда встретился с мамой, которую совершенно не помнил. Я увидел двоюродных братьев, и Хонаса, и Пэ-младшего. Едва я сообразил, что чувство – то же самое, как началось. Нахлынуло. Летний ветерок сделался ледяным, вызвал озноб. Все вокруг погрузилось в мерцающую синеву. Парадная дверь стала множиться, и вот уже целая череда дверей, совершенно одинаковых, только крошечных, убегает вдаль. Я покачнулся, потерял равновесие. Ближайшая дверь открылась, и оттуда, из дыма и тумана, протянулась ко мне мамина рука. Мама шагнула на веранду, и нашарила, и стиснула мою ладонь – и тотчас синева сменилась пыльной охристостью летнего предвечерья. На пороге я увидел женщину – чужую. Лет ей было примерно столько же, сколько сейчас могло быть моей маме. Из-за плеча женщины выглядывал, сверкая улыбкой, Ота.

– Ты Хайрам? – спросила женщина и, не дожидаясь ответа, выдала: – Ясное дело, он самый и есть. Ишь, глаза-то по пятаку, будто дьявола увидал. – С этими словами женщина взяла меня за руку и продолжила сокрушаться: – Вон что голод с людьми вытворяет! Рэймонд и Ота – они тебя вообще кормят там, на Девятой? То-то и видно, что не кормят! Да входи ж ты, на пороге не стой!

Я не сопротивлялся, дал увлечь себя в дом. Только приладился к шагам женщины, как она резко остановилась и представилась:

– Виола Уайт. Я их матушка – Оты да Рэймонда. Ты меня зови тетей Виолой. Потому мне сыновние друзья все равно что племянники родные.

И она повлекла меня дальше. Я успел подумать: время пройдет, прежде чем язык повернется назвать Виолу Уайт тетушкой. Гостиная была полна людей. Рэймонд, стоя у камина, толковал с пожилым родственником. Марс, владелец пекарни, бросился ко мне, стиснул в объятиях, скороговоркой выдал с полдюжины имен и давай распространяться о волшебном эффекте от имбирных пряников.

– Хайрам – он такую мину скроил – я, дескать, крепкий орешек, меня сластями не проймешь. А как дух-то имбирный учуял – все, спекся. Перед моими пряниками все ровно малые дети делаются, так-то!

Ханна смеялась, и я смеялся вместе с ней. Такова была обстановка. Здесь рушились стены, которые я возводил вокруг себя, обитая на Улице; стены молчания, стены наблюдений исподтишка. Нет, и Улица ведала, что такое любовь, именно там я был свидетелем самых сильных, самых прочных привязанностей. Но законы на Улице царили жестокие. Страсть порой перерождалась в ненависть, финалом трансформации было насилие. Дружелюбие Уайтов обессмыслило мои способы защиты; через несколько минут я поймал себя на неуклюжей улыбке, затем застукал сдавленно хихикающим. Но самое удивительное – я стал говорить, не будучи спрошенным в лоб.