Танцующий на воде

Мэри тихонько заплакала, прикрывшись ладонью. Ота подвинулся к ней поближе. Затем обнял, привлек к себе на грудь, стал гладить по спине, бормоча: «Ну будет, будет. Покончено с прошлым», и все в таком духе. Всхлипы перешли в рыдания, затем в вой. Мэри выла, а мне слышалась волчья песня-призыв: вернитесь, родные мои, муж мой возлюбленный, дети мои бесценные.

Никогда агенты никого не утешали – по крайней мере, я не видел. Теперь же Ота не просто утешал Мэри – он являл ей всяческое уважение, как свободной женщине, а не как недавней рабыне. Объятия длились, пока Мэри не перестала плакать. Тогда Ота поднялся и произнес:

– На днях мы вам жилье подберем – тебе и мальчику твоему. Рэймонд уже хлопочет. А пока будьте как дома. Помни, Мэри, – ты среди друзей.

Мэри кивнула. Ота продолжал:

– Филадельфия – славный город. Мы здесь силу имеем. Только, может, ты оставаться не захочешь – это не беда. Это понятно. Мы все равно тебе поможем. От хозяина избавиться – полдела, Мэри. Главное-то впереди у тебя. Свобода – это наука, ей учиться надобно.

С минуту оба молчали. Полагая, что собеседование окончено, я отложил карандаш. Мэри уже не плакала, уже утерла лицо носовым платком Оты. И вдруг, подняв взгляд, выдала:

– Какая мне свобода без моих мальчиков? Да никакой!

Вся она как-то подобралась, страх и боль подальше задвинула. Другие чувства вышли на первый план.

– Про церковь вашу я и слышать не желаю. И про город тоже, будь он хоть трижды замечательный. Мне мои ребята нужны. Они все для меня, и город, и воля, и жизнь. Вы нас с Октавием вызволили – спасибо. Господь свидетель, я как надо воспитана, я вам очень благодарна. Только теперь моя забота – это мальчики мои. Все мои мальчики.

Ота смутился.

– Миссис Бронсон, у нас возможности не безграничные. Насчет освобождения ваших близких – это не к нам.

– Вот как? Почему тогда честно не сказать: мы бессильны? Почему, мистер Ота? Нет у вас силы никакой, власти никакой, раз не можете вы так сделать, чтобы дети к матери вернулись, жена к мужу! Гляньте на этого мальчика! Он все для меня! Ради него я побег затеяла. Пускай, думала, другой мир ему откроется. Сама бы так и сгнила в неволе. Рабыней родилась – рабыней и померла бы, невелика важность. Октавий меня освободил, и я в долгу перед ним. Как расплачиваться-то? Прежде всего отца вернуть ему и братьев. А ежели вы не способные разлуки эти прекратить, ежели семьи латать не беретесь – грош цена такой вашей свободе, и церкви, и городу вашему хваленому. Грош цена!

* * *

С понедельника я поступил в мебельную мастерскую, что находилась в доках на реке Скулкилл, на перекрестке Двадцать третьей улицы и улицы Локуст. Принадлежала мастерская соратнику Рэймонда, трудились там в основном беглые вроде меня. Три дня в неделю я пилил, строгал и полировал; три дня были отданы филадельфийской ячейке.

После работы я обыкновенно шел бродить по улицам, упиваться звуками, запахами, ощущениями, не очень понимая, что они такое – живительный эликсир или медленный яд. Во всяком случае, грудь от них теснило. И вот еще что странно: я ощущал одиночество. Да, среди разношерстной толпы я был чудовищно одинок – чувство подняла со дна моей души неистовая, изголодавшаяся по свободе женщина. Это ее, Мэри Бронсон, я винил в смуте и тоске – ее, для которой личная свобода ничего не значила, покуда оковы оставались на муже и детях. Ибо какой прок от свободы, пусть даже и в Филадельфии, когда все, кого любишь, по-прежнему являются приневоленными? Что я без Софии, без мамы, без Фины? Фина, Фина! «Не подумавши ты ляпнул, мальчик, ох не подумавши. Как знать, может, последние они, слова-то эти – “зря начала”». Так она сказала, а мне и возразить было нечего. Я и тогда в ее правоте не сомневался, а теперь время ускорилось, я взрослел не по дням, а по часам, и предостережение удесятерялось раскаянием человека той стадии нравственной зрелости, какая обыкновенно нехарактерна для двадцатилетних парней. С Финой я гадко обошелся – не совершил за свою короткую жизнь поступка презреннее. Вел себя как юнец, за мечтой погнавшийся. И вот мечты больше нет, как нет и близких Мэри Бронсон; далеко она, мечта, – Тайной дороге свободы не дотянуться, не вызволить. Не воскресить.

Однажды в пятницу перед моим уходом в мастерскую Ота хитро прищурился:

– Туго без родных, да, Хайрам? Вижу, что туго.

Я не ответил, только глаза на него вытаращил.

Ота улыбнулся:

– Конечно, твоих я тебе не заменю, но вечерок скоротаешь приятно, среди заботливых людей. Давай-ка приходи нынче к нам ужинать. Матушка рада будет. Все наши соберутся, вся семья. А они знаешь какие добрые! Примут как родного. Ну что, согласен? Придешь?

– Приду. Спасибо.

– Вот и славно, – промурлыкал Ота и тотчас сменил интонацию. – Все, до вечера.