Танцующий на воде

Нет, я все понимаю. Я даже тогда понял, шести лет от роду. Только от этого не легче. Я ее возненавидел. Представляешь, Хайрам, каково оно – родную мать ненавидеть? Хозяин нас с Ламбертом продал. На Юг. Чтоб не возиться с нами, с брошенными. И чтоб матери отомстить: вот, мол, ты сбежала, думала, за детьми воротишься – как бы не так. Не найти тебе их, живи с этой виной, коли можешь. Ну а мне Юг – все равно что родина. Там у меня жизнь началась. Там я Лидию встретил, женился. Вкалывал на плантации. На хорошем счету был. Иначе говоря – за человека не считался вовсе.

С Ламбертом по-другому получилось. Он старше меня, он лучше родителей помнил, потому и смириться не мог. Ненависть его изнутри точила, пока все нутро ему не выела. Помер он. В рабстве помер, вдали от матери, которая его родила, вдали от отца, который зачал его.

Голос Оты дрогнул. Не видя его лица, я понял: Ота на грани. Ибо вокруг него возникло свечение, особенно зловещее в сумерках: словно накопленная боль прорвалась не через горло – одним обжигающим снопом, а через кожные поры – мириадами острых искр.

– Из меня ведь, Хайрам, целую жизнь мою сердце по кусочкам вынимают. Сколько лет на Юге – без отца, без матери, без братьев, Рэймонда и Пэтси. Теперь вот жены лишен, Лидии моей, и детишек. Как подумаю, внутри все обрывается и саднит этак, скребет.

Сам-то я вырвался. Хозяину деньги понадобились больше, чем смирный работник. Добрые люди помогли – и вот я на воле. Сразу – в Филадельфию; слыхал ведь, что семья здесь. Приезжаю, тут говорят: кто семьи соединяет, так это Рэймонд Уайт. Отыскал я его.

– И вы друг друга узнали? – выдохнул я.

– В том-то и дело, что нет. А у меня ведь и фамилии даже не было. Я к Рэймонду пришел, он меня усадил и давай спрашивать, вот как сам я на днях Мэри Бронсон спрашивал. Рэймонд после уж признался, что на каждом слове у него сердце замирало. Но ты ж знаешь Рэймонда. Кремень! Вот сижу я на диване, рассказываю, а сам не понимаю, чего он чувствует: жалко ему меня или мысли какие имеются о моих родных. В лице-то ни единый мускул не дрогнул. Выслушал Рэймонд и говорит: приходи завтра сюда в это же время.

Я так и сделал. А в доме – она. Тут сомнений не было. Только взглянул, сразу понял: это мама моя. И говорит она… говорит, что человек этот, кремень непробиваемый, – это брат мой. Вот тогда Рэймонд заплакал. После я ни разу слез его не видал.

Мы с братом, с Ламбертом, когда маленькими были, все мечтали: убежим, родителей отыщем. Мы ж знали, что они на воле, в большом городе живут. Да только все наши мечты в прах рассыпались. И, когда последняя сгинула, нас отчаяние обуяло. Мы ведь не то что ты. Нам свобода улыбалась. С той ночи, когда мама нас оставила, мы крепко помнили: мы для свободы на свет появились. Раз у отца нашего на нее право и у матери, стало быть, и у нас тоже.

– Каждый в это верит, – перебил я. – Только у многих вера очень глубоко запрятана.

– У нас, Хайрам, вера на поверхности лежала. Ламберт все про ту последнюю ночь помнил – и как мама по головке его гладила, и какая у нее рука была теплая. Когда он умер, я решил: нет, меня не сломят. Выживу и сбегу. А зла таить нельзя. Не виновата она, мама наша. Я слова ее в голове прокручивал вроде как молитву. И сейчас, когда на дело иду, тоже прокручиваю. «Сыночек, родненький, ухожу я. Ради Рэймонда и Пэтси ухожу – не сдюжат они в неволе, помрут. Прости, сынок, только иначе никак нельзя». Я тогда спросил: «Почему, мамочка? Мы с тобой хотим, мы тоже пойдем». А она… она ответила: «Мне хоть бы двоих младших унести».

Глава 17

Переправляться я стал регулярно. Окружающий мир вдруг распадался на разновеликие осколки, а через мгновение я обнаруживал себя на чужом крыльце, или в тупике на городской окраине, или в чистом поле, или на каком-нибудь складе. Каждая Переправа провоцировалась воспоминанием – иногда четким, в виде целой сцены, иногда обрывочным – вроде того, когда чернокожая повариха стащила для меня пару имбирных печений. Впрочем, позже я использовал слышанное на Улице в качестве клея, и обрывки явили довольно внятную картину. Поварихой была моя тетя Эмма. В Локлессе говорили, она в кухне чудеса творит. А пляшет как – кровь закипает. Сомнений не осталось: именно тетя Эмма исполняла джубу в дуэте со своей сестрой Розой. То есть с моей мамой.