Танцующий на воде

После ужина вся компания переместилась в дальнюю гостиную, где – святые Небеса! – стояло пианино. Подали кофе и чай. Одна из девочек села за инструмент и заиграла. Я был потрясен не столько качеством исполнения, сколько гордостью, которой лучились абсолютно все лица. Маленькая музыкантша заставила меня вспомнить, что и я рожден не бездарным, только мои таланты моего отца не радовали, а скорее вызывали у него досаду: почему, дескать, достались мальчишке, прижитому от рабыни, а не обожаемому законному наследнику? И мой артистизм умалили до шутовства, до обезьянничанья перед гостями. Я смотрел на чернокожую девочку и думал: в развитие ее способностей вся семья вкладывается, а ведь почти у каждого ребенка есть талант, и сколько светлого, драгоценного в тех, кто рожден на Юге, затоптано, опошлено, задушено белыми хозяевами! Счет идет на миллионы. Но девочка за пианино навела меня и на другую мысль. Кажется, впервые я понял, какова истинная свобода – та, которой взыскует Мэри Бронсон, та, которую я покуда тщетно ловлю за хвост, бродя по филадельфийским улицам. Та, которая блеснула мне в Гус-реке.

В разговорах Уайтов то и дело слышались два имени – Лидия и Ламберт; по интонациям я догадался, что судьбы этих двоих связаны с неволей.

Маленький концерт закончился. Ота вышел на веранду, сел лицом к дороге, к лесу, поглощаемому сумерками. Я устроился рядом и сказал:

– Спасибо за приглашение, Ота. Для меня это очень много значит, честное слово.

– Не за что, Хайрам, – улыбнулся Ота, отвлекаясь от пейзажа и собственных мыслей. – Молодец, что пришел. Не все ж тебе вкалывать.

– Матушка твоя – она ведь знает? – уточнил я.

– Еще бы. Конечно. Все знают, вся семья, даже дети малые – и те понятие имеют. Да и как не иметь? Ради них же, ради детей, мы и стараемся.

– Славная у тебя семья, Ота.

Он весь сжался, снова стал смотреть на дорогу и лес.

– Ламберт и Лидия – они кто?

– Ламберт – это брат мой. Он умер. Еще когда я приневоленным был. Лидия – моя жена. До сих пор в рабстве. Мы с ней который год не видались.

– И дети есть?

– Две дочки и парнишка. А у тебя?

С минуту я молчал, наконец вымучил:

– Нет. Один я.

– Понятно. Что до меня, не знаю, как я без своих жить стану. Что я вообще без них? Я и на Тайную дорогу подался ради детей.

Ота встал, приоткрыл дверь. В доме звенели посудой и тихонько разговаривали. Изредка всплескивал детский смех. Ота прошел к ступеням, снова уселся в обнимку с деревянной балясиной.

– Я им не чета. В рабстве рожден потому что. Отец мой – он сейчас дряхлый стал, глядеть жалко. А был орел, да и только. Тоже рабом родился, но, как стукнуло ему двадцать, возьми да и пойди прямиком к хозяину, да и заяви: я, мол, взрослый уже и скорей помру, чем ярмо тащить буду. Старый хозяин день раздумывал, а потом вызвал отца к себе. Стоит этак – в одной руке ружье, в другой вольная – и говорит: «Вот что, парень. Свобода – она тоже ярмо, да еще какое. Сам увидишь. – Потом отдал отцу вольную и добавил: – Вот тебе бумажка, и вали отсюда, чтоб духу твоего не было. Когда в другой раз пути наши скрестятся, из нас двоих только один живым уйдет».

Ота усмехнулся и продолжал:

– Легко сказать – вали. А Виола как же, мама то есть? Она успела двоих отцу родить – меня и Ламберта. Отец решил: поедет на Север, найдет работу и нас выкупит. Устроился, значит, в доки, каждый грош откладывает. Но мама ждать не хотела. Нас с братом в охапку – и деру дала. Ага, по Тайной дороге. Отца чуть удар не хватил, когда она в доках появилась.

Обвенчались они с отцом – все честь по чести. Еще двое родились – Рэймонд и Пэтси. Слыхал, сейчас девочка на пианино играла? Так это дочка Пэтси. Ух даровитая! Поет словно птица. Ну да я отвлекся. Отца-то старый хозяин сам отпустил. Почему – кто его знает? Поди пойми этих белых. Мама – другое дело. Она сбежала. Сама собою распорядилась. Вдобавок нас, ребят, забрала. Вот если считать, что она вроде гусыни, так мы – золотые яйца. Ценная собственность.

Отправил, значит, хозяин ищеек по ее следу. И нас всех сцапали – маму, меня, Ламберта, Рэймонда и Пэтси. Одного только отца не тронули. Привезли обратно. Мама придумала: свалила все на отца, будто он ее бежать вынудил, с него и спрос. А она-то тише воды ниже травы, о побеге и не помышляла, потому это ж райское житье, у такого-то доброго хозяина, у благодетеля. Тот, болван старый, поверил. Должно, хотел верить, хотел оправдание себе сыскать – будто оно и впрямь великая милость, когда мужа от жены с детьми отрываешь.

Только недолго мама смиренницу разыгрывала. Она снова сбежала. На второй раз иначе действовала. Я малыш совсем был, шести лет (Ламберту восемь сравнялось), а помню все, будто вчера это было. Память – она острая, что топор. Разбудила, значит, меня мама среди ночи и говорит: «Сыночек, родненький, ухожу я. Ради Рэймонда и Пэтси ухожу – не сдюжат они в неволе, помрут. Прости, сынок, только иначе никак нельзя».