Танцующий на воде

Создавалось впечатление, будто нечто во мне, в моем разуме, – задавленное, запертое, запретное – жаждет высвободиться. Наверно, следовало приветствовать эти потуги, сулившие открытие давней тайны, следовало выдохнуть с облегчением – дескать, наконец-то. Я не приветствовал и не выдыхал. Ибо каждая Переправа походила на хирургическую операцию, когда ломают кость, которая неправильно срослась, и заново состыковывают зазубрины этого скола. После Переправы неизменно наваливалась усталость. Мало того – усугублялось ощущение невосполнимости моих утрат. Я агонизировал почти без перерывов; я впал в меланхолию столь глубокую, что наутро после «операции», лежа в постели, мучительно долго собирался с силами, чтобы встать, умыться, одеться, и потом еще многие дни влачил в мрачнейшем расположении духа. Все это ну ни с какой стороны не походило на свободу.

Однажды я не выдержал. Я вышел из дому с намерением развязаться с Тайной дорогой, не нажимать больше на спусковые крючки, раз воспоминания столь мучительны. Решение явилось сразу. Я не размышлял над ним, не терзался сомнениями или угрызениями совести. Я просто шагнул за порог, уверенный, что не вернусь, и без страха, что меня хватятся. Все уже знали о моей любви к пешим прогулкам. Просто на этот раз я уйду навсегда.

Миновав контору, я направился к реке Скулкилл, к докам. Из всех горожан портовые рабочие и матросы казались мне самыми независимыми. Не связанные ничем, кроме крепкой мужской дружбы, как они были веселы, какие устраивали розыгрыши, как задорно, по-мальчишечьи, смеялись! Правда, порой я наблюдал драки между ними. И все равно матросское братство было моим тогдашним идеалом. Вольные, будто птицы, матросы и доковые рабочие – вот странность! – ассоциировались с домом. Может, причина была в их черных лицах, может, в натруженных сильных руках с грубыми пальцами и обломанными ногтями. А может, в песнях. Потому что пели они совершенно так же, как невольники в Виргинии.

Я долго наблюдал за их работой, надеясь: вот сейчас меня кликнут, попросят подсобить, примут в команду. Ничего подобного не случилось. Разочарованный, я покинул доки и до вечера шатался по улицам. Пересек на пароме реку, угодил на кладбище, оттуда вышел к железнодорожным путям, постоял напротив богадельни, к которой на ночлег стягивались попрошайки. Побрел прочь. Добрался до окраины, до района Коббс-Крик, что на юго-западе. Час был поздний. План у меня так и не родился, а уже темнело. Мысли вертелись вокруг одного: мне не соскочить. Не завязать с Тайной дорогой, не разорвать мучительных уз памяти. Я поплелся обратно на Девятую улицу – вконец удрученный, а потому лишенный своей всегдашней наблюдательности. Вдруг прямо передо мной, буквально из ночи, материализовался какой-то белый – я чуть не налетел на него. Он что-то сказал, я не расслышал, подался к нему, попросил повторить. В это мгновение страшный удар обрушился мне на затылок. Из глаз искры посыпались. Последовал второй удар. Дальше были пустота и мрак.

* * *

Я очнулся в кандалах, с завязанными глазами и с кляпом во рту. Ничего нового. Меня куда-то везли – тело отзывалось на каждую колдобину. Голова была ясная, что со мной – я знал. Достаточно страшных историй нас луша лся. Меня сцапа ли Райландовы ищейки – отряд, действующий на Севере. Они чернокожих прямо на улицах ловят, и статус их не волнует. Вольный ли, беглый ли – поедешь на Юг как миленький и будешь продан.

Ищейки переговаривались, голоса звучали весело. Не иначе охота удалась. В фургоне я был не один. Рядом кто-то всхлипывал. Девочка? Девушка? Сам я молчал. Думал про себя: что, Хайрам, с Тайной дорогой свободы развязаться хотел? Вот и развязался. В некотором смысле я даже облегчение чувствовал. Меня возвращали к привычному виду приневоленности.

Тряска, по моим подсчетам, продолжалась несколько часов. Фургон двигался окольными путями, старательно объезжал города и паромные переправы. Ибо страх был знаком не только нам, чернокожим. Если мы трепетали перед Райландовыми ищейками, то сами ищейки боялись комитетов бдительности, которые, будучи союзниками аболиционистов, устраивали засады на проселках. Вот фургон остановился – видимо, для ночлега. Меня вытолкали, швырнули на землю.

– Полегче, Дикенс, – раздалось совсем рядом. – Товар попортишь – я тебе самолично рожу начищу.

После этого предупреждения заявленный Дикенс поднял меня и прислонил к дереву, будто куклу. Я мог только пальцами шевелить, а чтобы рукой или ногой дернуть – нет. Тогда я навострил уши. Вдруг пойму, сколько их, ищеек? Свет резанул по глазам – и повязка не помогла. Я догадался: костер разводят. Говорить они не перестали, и через некоторое время стало ясно: их четверо. Они ужинают. Только они еще не знали, что это их последняя трапеза.