Танцующий на воде

Была безлунная ночь. Я бежал. Весна уже пришла в Виргинию – отступил промозглый холод. Сердце мое, натренированное, больше не норовило ни выпрыгнуть, ни разорваться. В ногах появилась легкость. Белые это заметили. Во-первых, их количество увеличилось, во-вторых, они теперь не разделялись, преследуя каждый свою жертву, но сосредоточивали усилия на мне, главном объекте ночной травли. Поначалу я думал, мне так только кажется, но в ту конкретную ночь мои подозрения подтвердились. Меня окружали, я слышал шаги с трех сторон. И тут деревья раздались. Передо мной лежало озеро. Значит, нужно обогнуть его, ориентируясь на тусклый стальной блеск. За спиной уже улюлюкали. Не чуя ног, я пустился бежать берегом. Голоса белых приближались. Оглянуться я не смел. Вдруг я споткнулся. То ли корень древесный выпростался из земли на моем пути, то ли камень случился – не знаю, да только боль, острая, застарелая, пронзила мне лодыжку. Я падал неестественно долго, сам чувствовал, что падаю; наконец рухнул лицом в тухловатую воду и по инерции прополз еще несколько футов. Понял: все, отбегался на сегодня.

И, обезумевший от боли, завел куплет, только не в уме, а вслух, громко:

В Натчез, к Югу, пролег он,
           мой долгий, мой горестный путь.
Только, Джина, не плачь —
      потерпеть-то осталось чуть-чуть.
Будь покойна, родная, —
                  вернусь-извернусь как-нибудь.

Что в этот миг увидели мои преследователи? Донеслась ли до них песня? Они были совсем близко, они, должно быть, уже и руки тянули ко мне, уже пинать меня примеривались. Обескуражила ли их прореха в мутном предутреннем эфире, устрашил ли синеватый светящийся кинжал, явившись сквозь эту прореху, ослепила ли ночь своим исподом? Сам я видел, как лес падает, словно картонная декорация, как поднимается туман, открывая лужайку для гольфа – не абстрактную, а конкретную, локлесскую. Первой моей мыслью было: я вернулся домой. Однако сцена обрастала подробностями (причем подробности формировались вокруг меня, хотя логичнее было бы мне угодить в уже готовый пейзаж), и скоро я понял: это Локлесс прошлых лет. Ибо я увидел невольников, давным-давно проданных. Да, они все сгрудились на лужайке, командовал же ими взбалмошный и бездумный мальчишка Мэйнард – именно в таком виде, увальнем, он представлялся мне с того приснопамятного августовского забега. Мэйнард показывал пальцем, вопил, и, проследив его жест, я увидел: он кричит на меня. Не на парящего над лужайкой Хайрама-юношу, а на Хайрама-ребенка, который первый год служит камердинером родному брату, которого только-только лишили занятий с мистером Филдзом, который никак не возьмет в толк, кто он такой есть в Локлессе.

Однако все это совсем не походило на видение, очередной виток мысленной карусели. Нет, было как во сне, когда даже абсурдность ситуации не помогает осознать, что это сон. Логику постиг вывих, абсурд представился нормой – я просто наблюдал за Мэйнардом и самим собой. Столь силен был тогдашний эффект обманутого ожидания, что и теперь, глядя, как мальчишку Хайрама определяют в команду, как он пускается во всю прыть по лужайке; даже и теперь, ощущая себя бегущим, даром что ноги мои не двигались, – я оставался далек от окончательного осознания себя рабом. На собственных глазах я, юный, шустрый, вырвался вперед, пересек лужайку и помчался обратно, но споткнулся, упал и завопил, схватившись за лодыжку, пронзенную болью. Помню, мне, взрослому, хотелось утешить себя, ребенка. Я даже подался к маленькому Хайраму, но тут картинка сменилась. Я снова был в своем времени.

Да, время было мое, а вот место – другое. Я корчился от боли, подвывал, тер лодыжку, пытался ползти. Кое-как встал – сначала на четвереньки, затем в полный рост. Сделал шаг. Боль ослепила меня, обрушила на землю. Надо мной кто-то навис – разумеется, один из своры. Посмотрю ему в глаза, решил я напоследок.

Лицо было не белое, а желто-смуглое.

– Давай-ка потише, братишка. Стонешь так, что, гляди, мертвяки с могил повылазят, – произнес Хокинс.

Глава 12