Танцующий на воде

Охотились на меня еженощно. В сумерках выпускали из ямы, давали хлеба и воды, ставили в ряд с другими беглыми. Человек заурядной наружности зловещим тоном оглашал преступления моих товарищей и называл их имена: Росс, Хили, Дэн, Эдгар. Затем начиналась собственно охота. Правила были одни и те же: мы спасаемся бегством, белые нас ловят. Каждую ночь меня находили и избивали. Каждую ночь возвращали в яму. Иногда думалось: может, я умер? Может, я в аду, которым стращал отец? Выпадали ночи, когда мне удавалось продержаться несколько часов, когда деревья расступались, за ними светлело поле, и небосвод брезжил близким рассветом. Всякий раз до края леса, до поля и зари не хватало нескольких минут, нескольких шагов. Я бывал пойман, избит, брошен в яму, а там уж выходила на тысячный по счету круг бешеная карусель видений, калейдоскоп сцен: София с кувшином на голове, танцующая у костра; Джек и Арабелла за игрой в шарики; я сам, сзывающий невольников на лужайку для гольфа.

* * *

Однако силы во мне прибывало. Я бегал все быстрее. Процесс запустился не в теле, но в разуме, когда я обнаружил, что при определенном душевном настрое увеличиваются мои скорость и ловкость, и понял: чтобы победить в этой игре без правил, я должен задействовать все доступные активы. Отныне я повторял про себя песню, что мы с Лемом пели перед Рождеством, латая кровли хижин:

В Натчез, Джина, пролег он,
        мой долгий, мой горестный путь.
Да не все ли одно – тут ли, там ли
                     хребет на хозяина гнуть?
Слез не лей, не заламывай рук —
                               лучше друга забудь.

Песня умножала мои силы, ибо за простыми словами стояли образы – Лем, Фина, София, все наши. Чавкая набухшими башмаками по топям, спасаясь, бесконечно спасаясь, я улыбался.

Пусть на секунды, но каждая из тех ночей освобождала меня. Я вдыхал свободу с ветром, хотя его прикосновения были резки и болезненны. Царапала ли мне лицо ветка, увязал ли в грязи башмак, разрывались ли мои легкие от бешеного бега – я, преследуемый, был свободен. В лесу надо мной не глумился Мэйнард, не приходилось ломать голову над намерениями отца или бояться коварства Коррины Куинн. Нет, все было просто и ясно. Бег – он ведь форма неповиновения, а неповиновение пьянит.

Вдобавок я делался все хитрее. Однажды я гонял белых по лесу целую ночь. Это совершенно точно: когда меня в итоге схватили и, измолоченного, доставили к человеку заурядной наружности, я увидел нечто почти забытое – полноценный рассвет, солнце над зелеными холмами. Мне обещали свободу, если сумею уйти; в то мгновение я почувствовал, что близок к свободе, как никогда прежде. Я научился петлять, возвращаться по собственным следам, путая белую свору. Сообразил: я ведь могу вести их, как они ведут меня! Вспомнил про свое преимущество – память; она-то мне и пригодится. Белые всегда были одни и те же и оригинальностью не блистали. Я прекрасно ориентировался в лесу, я помнил его до мельчайших подробностей – как помнил и каждого из белых с его повадками, поступью, голосом, приемчиками. Однажды белые разделились, пошли по лесу цепью. Я повалил одного, затаившись и напав сзади; я с наслаждением избил второго. Разумеется, меня снова поймали; разумеется, я получил дополнительную порцию ударов и признал мысленно, что возможности мои ограничены. В моем арсенале был только бег. А требовался – полет. В прямом смысле. Бег – ничто. Спасешься, если взлетишь, поднимешься над белым отребьем, отмежуешься от него. С Мэйнардом ведь удалось – тогда, в Гус-реке.

Увы, механизм был до сих пор неясен. Какая сила переместила парня из воды на поле, к межевому камню? Вероятно, та же, что переместила мальчика от лошадиной поилки на настил в хижине старой Фины. Я занялся реконструкцией обоих эпизодов. И в первом и во втором наличествовало синее свечение. Первый эпизод был связан с черной дырой, в которую канули воспоминания о маме; во втором эпизоде мама явилась мне. Значит, мои способности каким-то образом зависят от нее. Пока не разберусь, не вспомню по-настоящему – не сумею сбежать от этих волков; кончится тем, что они меня забьют до смерти либо сердце мое разорвется от напряжения.

Да, определенно, чудесная сила высвободится – надо только вспомнить; так я рассуждал. Надо отомкнуть тот ящичек памяти, в котором заперта моя мать. И я стал корпеть над ящичком; в яме, в кромешной тьме, я по крупицам собирал все, что слышал о маме от других; я восстанавливал ее черты, наряд, жесты, даже форму кувшина (ведь это был ее атрибут) – словом, все детали видения на мосту. Добрая, милая Роза, Эммина сестрица. Роза-красавица, Роза-тихоня, Роза-плясунья.