Танцующий на воде

Только теперь до меня дошло. Я тоже участвую. А ведь еще недавно мистер Филдз учил меня наукам. Помню, все взгляды устремились в мою сторону – сочувствующие взгляды, даром что я навряд ли заслуживал сочувствия. На Мэйнарда косились с отвращением. Меня определили в одну из троек, и по сигналу мы пустились бежать, палимые августовским солнцем. К тому времени как цель – роща – была достигнута и все повернули назад, я ковылял в самом хвосте. Почему? Потому что с места сорвался истово (про других не скажу – не знаю); земля горела у меня под ногами, пока на пути не случилось препятствие – камень ли, корень ли. Короче, я споткнулся и упал, да не просто ничком, нет – я взмахнул руками, изобразил кульбит и рухнул картинно, театрально даже, к полному восторгу Мэйнарда, который взялся формировать новую команду. Следующие три недели я сильно хромал, по дому еле передвигался, и при каждом шаге травмированная нога словно вопила: «Раб ты, раб ты, раб ты!»

Эти сцены – сбор невольников на лужайке, окрик, собственно бег, падение и трехнедельная хромота – прокручивались передо мною по законам разогнавшейся карусели, то есть первая сцена порой становилась последней, а последняя – первой. Иногда между сцен вклинивалось лицо Фины, или Старого Пита, или Лема; или я видел плясунью на мосту – свою мать. Но по большей части перед глазами был мрак, один только мрак, покуда часы ли, дни ли, а может, недели спустя крышку над моей головой не отодвинули, резанув меня лезвием света. Я шарахнулся к стене, точно крыса; я скорчился на земляном полу. Сверху в яму что-то упало, и голос велел:

– Вылезай.

Я встал; я нашарил лестницу и поднял взгляд. Наверху смеркалось; закатное небо служило фоном для фигуры, в которой я опознал своего нового хозяина, человека без особых примет. Того, кто толкнул меня в яму.

– Вылезай, – повторил он.

Я повиновался. Вылез. Встал перед ним; точнее, сгорбился. Мы находились на лесной опушке. Чахоточное солнце дышало алым на пальцы черных деревьев. Абсурднее места для угощения и не вообразишь, но мой тюремщик, видно, обладал специфическим чувством юмора – на поляне стояли стол и пара деревянных стульев. Человек заурядной наружности указал на стул: дескать, садись; я не сел. Тогда он прошагал к столу, схватил сверток и швырнул в мою сторону. Инстинктивно я метнулся, чтобы поймать бросаемое. Упустил; принялся шарить по земле, нашарил, поднял. Это оказался кусок хлеба, завернутый в бумагу. Хлеб был тотчас проглочен мною, и лишь тут я понял, что до ямы настоящего голода не испытывал. Я не ел долго – настолько долго, что желудок притерпелся к пустоте и перестал докучать спазмами – так визитер бросает молотить в дверь, сообразив, что дома никого нет. Теперь, получив пищу, желудок устроил голодный бунт. Меня скрутило, и, согнувшись в три погибели, я посмел взглянуть на стол и увидел еще несколько таких свертков, а главное – кувшин с водой.

Я даже просить не стал. Я метнулся к столу, схватил кувшин и опрокинул в себя его содержимое. Вода лилась мне в горло, стекала за шиворот вонючей рубахи – там, в яме, я не чувствовал зловония. Но я оживал, и оживал быстро. Меня трясло от голода и холода. Я развернул бумагу и проглотил, почти не жуя, второй кусок хлеба, затем третий, потянулся за четвертым, когда человек без особых примет тихо, но многозначительно произнес:

– Пока хватит.

Лишь теперь я вообще о нем вспомнил, а ведь он устроился на стуле, он был совсем рядом. Еще не смерклось, но яма свое дело сделала – я видел только силуэт, по-прежнему не различая черт лица. Человек заурядной внешности молчал. Я ждал, дрожа крупной дрожью. И тут вдали замигал огонь, и послышался скрип колес, и что-то большое, неуклюжее, темное надвинулось, качаясь, и остановилось, и я понял: это фургон об одной лошади, а свет исходит от фонаря, который держит некто рядом с кучером. Кучер спрыгнул с козел и кивнул человеку заурядной наружности, а тот жестом велел мне лезть в фургон. Я повиновался, пополнив собой группу чернокожих мужчин. Фургон тронулся, оси под нами заскрипели надрывно, заходили ходуном. Куда нас везут? Вовсе уничтожат или еще помучают? Я тщился читать по лицам ехавших со мною. Отметил, что кандалов ни на ком нет. В кандалах не было нужды. Взгляни любой на склоненные курчавые головы, сразу понял бы: плен пленом, рабство рабством – но эти люди раздавлены, сломлены. И я был такой же, ибо земляная тюрьма, эта яма отчаяния, свела все мои несообразные статусу помыслы к одному-единственному инстинкту. Основному, связанному с выживанием. Меня умалили, из человека сделали зверя. А как поступают со зверями? На них охотятся.

* * *

Ехали примерно час. Наконец фургон остановился. Раздалась команда:

– На выход! В шеренгу стройся!