Танцующий на воде

Теперь уже все на нее смотрели – и невольники, и охрана. Женщина в белом приближалась к Райландовой тюрьме; кричала, переходя на визг, проклиная ищеек, а заодно и взрослых невольников, словно не могла уяснить, для чего мы сохраняем достоинство перед этими. Лишь тут я понял, насколько абсурдна наша покорность. Зачем цепляться за мораль, когда тебя окружают существа, морали не ведающие? Вид этой женщины – безутешной, бунтующей, призывающей гнев Господень на головы извергов – вселил в меня надежду. Женщина словно росла с каждым шагом своим, ее ступни, мерно опускаясь в дорожную пыль, сотрясали самое землю. Грозой веяло от нее; шакалы Юга – и те бросили нас щупать, насторожились. Ибо за караваном невольников бежала всего-навсего молодая мать – а на подступах к тюрьме находилось воплощенное Возмездие. Слабые женские руки стали когтями. Волосы ожили, зазмеились языками адского пламени. Райланд стоял у ворот, еще не понимая, кто перед ним. Он понял, когда женщина бросилась на него, впилась ему в лицо с намерением выцарапать глаза; когда ее челюсти сомкнулись на нечистом ухе, Райланд взвыл. Набежали ищейки, оттащили, бросили неистовую мать на землю, запинали, оплевали. Я не шелохнулся. Понимаете? Я все видел – и ничего не предпринял. При мне продавали детей и били женщин, а я стоял как истукан.

Потом ее уволокли. Она извивалась, схваченная за руки и за ноги, – каждую ее конечность с трудом удерживал мужчина. Белое платье стало изгвазданной тряпкой. Пока четверо охранников не скрылись, я слышал выкрики – ритмичные, как невольничья рабочая песня:

– Кровопийцы! Гиены! Стервятники! Вы сами рабы – сами рабы! Рабы молотка – вот вы кто, вот вы кто! Ищейки Райланда! Псы! Псы! Псы! Господь справедлив – пойдете червям на корм! Червям, червям на корм! Огнь, черный огнь охватит вашу плоть, сожжет, испепелит ее, смердящую! Сожжет до гнилостных кривых костей!

Следующим был старик. Однажды ночью ищейки забрали его, желая поразвлечься, и назад в камеру он не вернулся. Отмучился, думал я, исповедался передо мной и отмучился.

Мне самому такой легкий конец не светил. Для меня все только начиналось. В тюрьме я находился уже три недели – жаждущий, голодный и холодный. Объедков нам давали ровно столько, чтобы хватало энергии работать, чтобы вечером мы валились с ног, не в силах и помыслить о бунте. Работа была разная – отвоевывать у леса новые земли под пахоту, чистить нужники и разбрасывать экскременты на поле, таскать из тюрем трупы и рыть могилы. За это время я видел множество чернокожих – мужчин, женщин, детей; чуть попав в тюрьму, они покидали ее, выбранные тем или иным работорговцем. Почему никто не польстился на мое молодое сильное тело? Не придерживают ли меня нарочно – для какой-то особо гнусной цели? За меня ведь можно быстро выручить кругленькую сумму. Но дни тянулись, узники исчезали, сменяясь новыми, а я оставался.

Покупатель появился с первыми признаками весны. Меня вывели к нему в кандалах, с завязанными глазами и с кляпом. Один из охранников произнес:

– Да, мистер, заплатили вы изрядно, вот и убедитесь сами, что товар первоклассный. Сделка для вас куда как выгодная. Парень здоровьем так и пышет, на плантации десятерых сто́ит.

Повисло молчание, затем заговорил второй охранник:

– Он у нас засиделся. Сто раз могли его сбыть. Да у нас луизианцы, все как один, к этому парню приценялись. И каролинцы тоже, черт возьми! А мы как чувствовали – придерживали добрый товар.

От грубого прикосновения меня передернуло. За три недели я привык к «осмотрам»; дурной знак, ибо не должен человек привыкать к унижению, иначе он не человек. Впрочем, теперь «отключка» не сработала – не видя покупателя, я не мог предугадать, куда конкретно он полезет своими пальцами.

– Ничего, ожидание ваше с лихвой окупилось, да и расходы на баланду, полагаю, тоже, – выдал новый голос, определенно принадлежавший покупателю. – Только что у вас за манеры! Помурыжили вы меня достаточно, по ушам поездили, так что давайте-ка я поскорее заберу свою законную собственность, не буду вас от работы отвлекать.

– Ладно вам, мы ж от сердца, из любезности к деловому человеку, – заюлил охранник.

– Сдалась она мне, ваша любезность, – буркнул покупатель.

На этом разговор закончился. Меня погрузили, как саквояж, в багажное отделение фургона. Повязку с глаз снять и не подумали. Ничего не видя, я лишь ощущал толчки на колдобинах и делал выводы о скорости, с которой передвигался фургон. В течение нескольких часов – по крайней мере, мне казалось, что минули целые часы, – я не слышал от кучера ни словечка. Гудел ветер в ветвях – значит, лесом едем; подскакивал фургон, подскакивал, стукаясь то плечом, то теменем, я, закованный. Потом тряска стала слабее. Фургон со скрипом поднимался в гору; фургон бодро скатывался с горы; и опять, и снова. И вот остановился. Меня выгрузили. Сняли ручные кандалы, сдернули повязку.