Танцующий на воде

Вот раз после работы, после переклички, подзывает меня надсмотрщик. Мы, говорит, тебя и семью твою знаем как работников добрых и смирных. Вы нам все равно что дети – в самое сердце вросли. Но ты сам видишь, какова нынче земля – плачем исходит похоронным, так и гудит, так и воет, а чтоб плодоносить – этого нету. Веришь ли – это он мне, надсмотрщик-то, – веришь ли, сердце разрывается, а деваться некуда. Короче, забирают сына твоего. Насовсем. Так надо, по-другому концы с концами не сведет хозяин. Я человек честный, потому сам тебе сообщаю, заранее. Сына твоего хозяин уж так нахваливал, авось не будет ему очень уж худо на новом месте. Я же одним только участь его могу облегчить – жену и ребенка с ним вместе предложу перекупщику. Молись, чтоб взял.

Я давно уже слушал стоя, готовый в любой момент метнуться к старику, поддержать его, если пошатнется. Охрана все еще резалась в покер, только теперь смех звучал тише. Определенно, за столом остались самые выносливые – в общем гуле поубавилось голосов.

– Не помню, как до дому добрался, – продолжал старик. – Самого лихорадит, в глазах темно. Ощупью, должно быть, брел, точно слепой. А взаперти не смог. В лес меня понесло. Хотел к Господу воззвать – язык отнялся. Там, в лесу, прямо на землю рухнул, до утра лежал, не то спал, не то бредил. Утром на поле не вышел. Надсмотрщик, правда, не послал за мною – догадался, что тошно мне.

Очнулся я, встал. До вечера бродил, мили вокруг поместья наматывал – а не сбежал. О бегстве и мыслей не было. А были – про хозяев. Что мерзавцы они. Знают – единый сын у меня – и продают. Одно дело, что я невольник, в неволе рожден, ровно в капкане живу, тело мое, время мое белым принадлежит. Это я всегда помнил, на носу себе, можно сказать, зарубил с малолетства. Только ведь сколько ни повторяй: «раб, раб, раб», до конца все равно не веришь. Спину гнешь – не веришь. Паек получаешь – не веришь. Когда сына отбирают – тогда веришь.

Вечером приплелся я домой. Сын уж там был. Я ему сказал, он выслушал. Лицо – ну чистый гранит. Ни одна жилочка не дрогнула. Вот какой он у меня. Зато я, мужество, силу его видя, раскис. Заплакал, а сын и говорит: «Не плачь, папа, мы с тобой свидимся. Не в этом мире, так в другом, вместе будем».

Через два дня меня в город послали с поручением. Только я запрягать начал, гляжу – коляска знакомая подкатывает. И лошади тоже знакомые. А в коляске Райланд собственной персоной. Я и смекнул – не за кем-нибудь он тут, а за сыном за моим. А мне куда деваться? Я в город поехал. Еду и повторяю себе: сына с женой продали и с мальчонкой, не так все плохо. Будут жить как жили, семья-то в целости.

– Возвращаюсь – сноха дома, сына с внуком нету. Вечером пошел к ней сам не свой. Оказалось, не взял ее Райланд – не нужна. Мужа забрал, мальчонку забрал, а ее нет. Вот она рассказывает, я слушаю, а она повторяться начала, все одно как заведенная талдычит. Потом на пол рухнула, завыла. Ну, думаю, конец – умом тронулась. А она ничего, собой овладела, поднялась, лицом ко мне повернулась. И тут словно дух жены моей, покойницы, глянул на меня. Я уж говорил, что похожи они. Ну и вот. Глядит, стало быть, а мне мерещится, будто это жена моя, будто с того света явилась и спрашивает: «Так-то ты сыночка нашего сберег?» Тогда и ясно мне стало: не жилец я. Который человек женин наказ предсмертный не выполнил, он и не человек вовсе. Не мужчина. Труп он ходячий, и больше никто.

А сноха говорит: жить не буду, сил нету. У нее, вишь, была семья, родня – так всех, почитай, пораспродали, в Натчез угнали. Кого следующего заберут, не знаешь, не ведаешь, – легко ли? Терпения никакого не хватит. Вот и она отчаялась. Почему, говорит, отец, нас разлучают, за что? А мне и ответить нечего. И то верно: мы для белых – будто дерево на лесопилке. Ветки туда, корни сюда, ствол отдельно.

Тут и я не выдержал. Сидим с нею обнявшись, плачем оба. Потом она встала, за руку меня взяла, обернулась – опять лицо женино вижу; вот наваждение. Пошел я за нею, а она не куда-нибудь меня тащила – на кухню. Зачем – я тоже смекнул. Ну да за такое белые с нас шкуру живьем спустили бы. Опомнился я, сноху в охапку – и обратно в дом. Уложил кое-как. Уснула она, утром проснулась уже другая. Понурая, да, но страшные мысли во вчерашнем дне остались. Лицом тихая, глаза долу – смирилась. Хозяева, значит, огня в глазах-то не углядят, не накажут. Жить, значит, будет.

Парня, старикова сына, я видел, как если бы в зеркало смотрелся. Те же честолюбивые мечты, глупые надежды: вот проявлю свой талант, и хозяин меня возвеличит, а там и освободит. На это, должно быть, все молодые смекалистые невольники уповают. Но рабство двояко: изнуряя черные тела, оно наполняет алчностью белые души. Чем ценнее «собственность», тем меньше шансов, что белый от нее откажется.