Танцующий на воде

Нам, понятно, с тех столов ни крошки не перепадало. Ну и что ж? Зато у нас земля под ногами не шаталась. В те времена невольник, ежели не буян, ежели на хорошем счету у хозяина, женился без страха. Вот мой дед – он и детей своих сам вырастил, и на внуков порадовался. Все семейство при нем было. Его, деда то есть, из Африки привезли. Тут, в Виргинии, он Господа Бога обрел. Жену нашел, доволен был – вся семья, говорю, под крылом у него; мир, любовь, забота, и об завтрашнем дне думать не надо. Конечно, на господ работай, тут уж никуда не денешься, невольник – он всегда невольник. Да только одно дело, когда ты живешь себе с женою на одном месте, день за день, год за год; первенца ждешь, нянчишься с ним, ходить учишь, потом пару ему присматриваешь. И другое дело – это как нынче стало. Я бы тебе порассказал, парень, я бы порассказал. Помню, на скачки хозяин взял меня. Кобыла одна – Планетой звали – аж подкову потеряла, так мчалась. Ка-ак взлетит подкова-то, об землю ка-ак хряснется; искры столбом, остальные лошади назад подались, давка, вопли… Ладно, Бог с ней, с кобылой. Ты спросил, почему они куражатся надо мною. Так я тебе скажу. Тут целая история.

Чего-чего, а историй я наслушался. Откровенничать было в обычае у невольников, каждый как бы упаковывал тоску по близким в связный рассказ и передавал в таком виде чуть ли не первому встречному, утешаясь соображением, что рассказ пойдет дальше и каким-то образом достигнет ушей матери, давно увезенной в другое поместье, или двоюродной сестры, или брата, или дядюшки; что воспоминания о совместно отпразднованном Рождестве лучше сохранятся, если будут разделены с максимальным количеством человек. Разумеется, утешение не равняется свободе, а кусок лепешки с солониной не дает уверенности в завтрашнем дне. Система, при которой у человека нет ничего, кроме гарантии, что он не умрет с голоду, узаконила регулярное насилие – например, насилие Натаниэля над Софией; да я сам был порождением этой системы. Что там мой сокамерник сейчас говорил о семьях? Забота – да; но мир? Какой мир, откуда? Рабство – это война, ежедневная, ежечасная.

– Как тебя зовут? – спросил я старика.

– Суть ли в нем, в имени? Суть – она в другом, сынок. В том, что я женщину любил, так любил, что и имя свое позабыл. Это и есть мой грех. Потому я здесь, как ты да мальчонка этот, и белое отребье глумится надо мною, да, гляди, не нынче, так завтра дух из меня вон вышибет.

Он теперь пытался подняться, хватался за железные прутья оконной решетки. Я вскочил, хотел поддержать его – он только отмахнулся. Через несколько минут усилия увенчались успехом – старик стоял в полный рост, для надежности просунув левую руку за окно, зацепившись, укрепившись посредством прутьев.

– Женился я рано, совсем юнцом, и много лет жили мы с женою в любви и согласии, какие не всем даются, о каких мечтают, да не получают. Ну а у нас вот было оно, счастье. Работали, ясно, как все невольники, да только неволя нас не опоганила, мы и не чуяли ее. Сына произвели, в христианской вере растили. Уж такой он вышел у нас разумный, такой усердный. Хозяева его отличали, гостям хвастались, невольники к нему со всем уважением, даром что молод, даже белое отребье – и то не смело обругать либо рожу скривить. Вот какой он был, сын-то наш. И взмечталось ему: хозяева вольную дадут. Может, не при жизни, но в завещании-то уж непременно пропишу т.

Разумным сынок наш уродился, говорю. От невест отбою не было: любую девчонку с плантации помани – бегом побежит под венец. Да только он не манил. И не путался ни с одной. Хотел такую сыскать, чтоб матери его не ниже. А мать возьми да и помри. Лихорадка забрала ее, душу мою, любовь мою. Перед смертью только и успела сказать: «Береги сына. Он у нас на возрасте, так ты гляди, чтоб на пустое не разменивался».

Думаешь, я дурака свалял? Нет. Я сыну наставником был, я его берег, как жена завещала. И нашлась ему невеста – лучше некуда. Кухарка из господского дома. Честная девушка, чистая. Усердная, как он. Когда в домишко наш вступила она – будто жены моей дух возвернулся.

Счастье, радость, мир – они тоже возвернулись. Опять семья у нас получилась, другая чуть, но крепкая, хорошая. Тремя внуками Господь меня благословил. Двое во младенчестве умерли. Горевали мы сильно – я, сын да сноха – по деткам, но любви меж нами было – как воды в Джеймс-реке. И мы перемогли горе-то, утешились мальчонкой, который выжил. Вся любовь на него излилась.

Да только земля была уж не прежняя. Не родила, почитай. Что продавать белым, чем жить? Понятно, продавать стали нас, невольников. Да как пошли, как пошли – какая ни неделя, непременно одного-двух недосчитаешься на поле-то.