Танцующий на воде

Если бы даже отец меня и возвысил над остальными, что пользы? Локлесс двигался к банкротству, причем в ногу с остальными поместьями, ибо все они зиждились на рабском труде. Упадок же не означал подписания вольных – упадок означал продажу невольников. Мои способности и умения не спасли бы меня – наоборот, за счет них я пошел бы с молотка вдвое-втрое дороже, чем мои товарищи по несчастью. Я внушил себе, будто Коррина польстилась на меня, этакую ценную собственность, будто интригует с помощью своих слуг, лживых братца с сестрицей, – ускоряет неизбежное, тянет ко мне жадные руки. Не будь моего погружения в реку, я бы, может, и смирился с планами Коррины; но погружение было, и вышел я другим человеком. Мой пока неясный дар, мой рок, мое спасение в совокупности преобразовались во взрывчатую смесь, а «Бежать надо» из припухших уст Софии сработало как запал. Я воображал Софию конечной целью побега, иначе говоря – наградой себе, отважному. Куда полезнее было бы учесть, что у «награды» имеются собственные представления о будущем, собственные упования, собственные планы.

Через несколько дней София приблизилась к сараю, где я трудился над комплектом угловых стульев. Рискует, подумал я, и сам осмелел.

София помедлила в дверях, улыбнулась и переступила порог.

– Напрасно ты это, – сказал я. – Здесь не место для леди.

– А где ты видишь леди? – парировала София, углубляясь в сарай.

Я ходил за ней по пятам, смотрел, как она снимает паутину – широкими, решительными взмахами, в стремлении разом очистить максимальное пространство столешницы ли, диванной ли спинки. Ее тонкие руки коснулись кленового стула с подлокотниками, стола в стиле Хэпплуайта, настольных часов. Полумрак и снопик солнечного света из оконца как бы символизировали наше с Софией настоящее, говорили: смелее, смелее.

– Тебе весь этот хлам надо чинить, да, Хайрам? – усмехнулась София.

– Похоже на то.

– Хауэлл велел?

– Да, через Роско. Но начал я сам. Обрыдло без дела шататься, ждать, чего прикажут. Знаешь, я ведь и мальчишкой так себя занимал. Шныряю, бывало, по дому, смотрю, где пригодиться могу.

– А на плантацию ходить не пробовал? Там всегда людей не хватает.

– Благодарю покорно, я на плантации достаточно спину гнул. А ты, София? Ты когда-нибудь за мотыгу бра лась?

– Чего не было, того не было.

София стояла близко, совсем близко, а я с некоторых пор сделался очень чувствителен к расстоянию между нами, на каждый дюйм реагировал. Внутренний голосишко, правда, попискивал: дескать, неправильно это, опасно, да только голосишко этот себя дискредитировал, потому что именно он чуть раньше вякал, будто упадок Виргинии можно повернуть вспять, просто крутнув дареную монетку.

– Не самая плохая работа – мебель чинить, – продолжал я. – Никто не понукает, никто не следит за мной.

София сделала шажок в мою сторону.

– Значит, Хайрам, тебе есть что скрывать? И что же это такое? – Еще шажок, пряный запах – и головокружение, и потребность на что-нибудь опереться. К счастью, в опорах недостатка не было.

София усмехнулась и пошла к двери, но не прежде, чем прошептала:

– Поговорим в другом месте, Хайрам? Подробности обсудим.

– Да, – вымучил я.

– Через час у оврага.

– Идет.

* * *

Не знаю, не помню, много ли наработал до свидания с Софией – полный ею до краев, совершенно выпавший из реальности. Рабство, ко всем прочему, – это жизнь среди соблазнов разной степени интенсивности. В детстве – не разевай рот на господские угощения; в юности – только попробуй заглядеться на господскую наложницу; в зрелости – и думать не смей, будто получишь хотя бы малость от трудов своих – на плантации ли, в мастерской или на кухне. Доход с табака, выращенного тобой, одежда, тобой сшитая, сласти, тобой испеченные, не тебе предназначены. Вот и приучаешься с младых ногтей не просто скрывать свои желания, но душить их в зародыше, ибо слишком силен страх последствий. Не так было с моей страстью к Софии. Проклюнувшись наперекор запретам, страсть теперь расцвела – и сулила иное будущее. Мои дети, размечтался я, на себя будут работать, молоток аукциониста им и в ночном кошмаре не привидится. Картинка – эти образы детей моих, не ведающих унизительного, подлого страха, – раз мелькнув, душу во мне перевернула. Я сделался одержим бегством; внутренне я уже был свободен, как если бы действительно вырвался, добрался до легендарного болотного острова. Час перед свиданием стал апогеем беспечности юного Хайрама Уокера, ибо он, Хайрам, телесно оставаясь в поместье, стряхнул с себя Локлесс, как истлевшее вервие.

– Ну и каков твой план? – спросила София. Мы с ней стояли над оврагом, глядя на залежь и дальний лес.

– Плана нет, – отвечал я.

София повернулась ко мне. В глазах замерло разочарование.

– Нет плана?

– Я на Джорджи надеюсь. Он обещал.

– То есть сам ты не знаешь, что да как будет?

– Не знаю. Не мог же я к нему с расспросами приставать. Такие, как Джорджи, небось рот на замке держат, иначе всему делу каюк. А с нами просто: являемся в назначенное место без всяких узлов да тюков, налегке то есть, а уж оттуда идем.

– Куда идем, Хайрам?