Танцующий на воде

Говорила во мне не одна только ярость. Девятнадцатилетний, всю жизнь я приучался, был приучаем обуздывать этот вот самый инстинкт, а тут понял, что не обуздаешь его, не уймешь. Инстинкт объявил: ты, Хай-рам, влюблен в Софию, и твое нежелание делить ее с кем бы то ни было – нормально, законно, естественно. Ты должен спасти любимую – не женитьбой, этой фикцией, но бегством из гнусного плена. Тогда и она, и ты будете отомщены.

– Э, нет! – протянул Джорджи. – Дай-ка я тебе самые азы растолкую. София – цыпочка. Как и остальные – Эмбер, Фина. Матушка твоя.

– Полегче, Джорджи. Полегче.

– Кто это говорит про полегче? Уж не Хайрам ли – невольник из Локлесса? Уясни себе, кто ты такой есть. Что отец твой белый – пустое. Сам-то ты раб. Собственность Уокерова. Небось думаешь: хорошо этому Джорджи рассуждать, он себя выкупил, живет не тужит. Ан нет! Я тоже раб, хоть и не по бумажкам. Не лучше тебя. Раз белые нами, мужчинами, владеют, то уж женщинами и подавно. В этом вся штука. Ты вот побег замыслил. Сказать, что выйдет из этого? Изловят тебя, с недельку в Райландовой тюрьме продержат, а уж пороть будут – небо с овчинку покажется. У тебя любовь; что ж, понимаю. Сам молодой был. Но ты себя на смерть уже обрек. И знаешь еще что? Чем к Райланду – лучше сразу в могилу.

– Джорджи, да пойми же ты: у нас выбора нет. Нельзя нам оставаться. Помоги! Кроме тебя, некому.

– Ты себе всякого навоображал про меня, Хайрам. Я не проводник. А если бы и был, тебя бы не повел.

– Опять не понимаешь. Я так и так сбегу. Я решился. К тебе обращаюсь, потому что знаю тебя как человека честного, потому что верю и в связи твои, и в благородную душу. Поможешь? Если нет – ладно, буду сам путь к свободе искать.

Джорджи прошелся по бережку – туда-сюда, туда-сюда. Прикинул: отговаривать меня бесполезно, отказывать в помощи – непродуктивно. Мы с Софией готовы бежать и одни. Глаза Джорджи округлялись в нараставшем удивлении, и я вообразил, что читаю по ним, будто по книге. Джорджи, думал я, производит мысленные вычисления и находит наши шансы ничтожными. Он добрый, Джорджи; когда речь идет о пути к свободе, личные обиды и симпатии (особенно симпатии) для него не имеют значения.

– Неделю вам даю – тебе и зазнобе твоей, – наконец произнес Джорджи. – Одну неделю. Встречаемся вот на этом самом месте. И помни: ты меня вынудил. Жалко вас, котят, пропадете ведь без меня.

* * *

Моей сильной стороной была память, а вовсе не способность анализировать. Идя от Джорджи, я прокручивал в голове собственные подозрения, не догадываясь, что на ситуацию влияет еще куча всего. Вот почему, вторично наткнувшись на Эми с Хокинсом, я не сделал выводов из этого совпадения.

Эми и Хокинс выходили из универсального магазина, и на сей раз столкновение было неизбежно – я, занятый мыслями о Джорджи и Софии, никого и ничего вокруг не замечал.

– Ишь, разогнался! – крикнул Хокинс. – Притормози, давай поговорим. Ответь, к примеру, как жизнь молодая?

– В порядке, – буркнул я.

Над городом сгущались сумерки. Рассесться по своим коляскам и фаэтонам спешили сельские жители, которых в Старфолл привели дела. Я избегал глядеть на Хокинса – может, моя неприветливость удержит его от расспросов. Ага, как же!

– С поручением в город послали, да? – осведомился Хокинс, натягивая свою особую, резиновую улыбку.

Я не ответил. Хокинс потемнел лицом. Понятно: думал, я от дружеского участия растаю, а не тут-то было. Впрочем, моя холодность нимало не отпугнула Хокинса.

– Что, не в свое дело лезу? Ну извини. Леди говорит, мы теперь семья, вот я и поинтересовался…

– Друга ходил проведать.

– Джорджи Паркса, что ли?

В тогдашней Виргинии существовала уйма разновидностей приневоленности. Приневоливали к плантациям, кухне, конюшне. Можно было приневолить иначе, не к материальному объекту – например, держать в качестве шута или даже секретаря. Но порой невольник получал от господина особенное задание. Я говорю о чернокожих, которые подличали по приказу – становились хозяйскими ушами и глазами. Белые желали знать, кто улыбается с подобострастием, а сам шлет проклятия; кто ворует, кто спалил сарай, кто отравил любимую кобылу и злоумышляет на господина. Такая практика сделала невольников подозрительными, особенно к чужакам. Каждый с детства усваивал: чтобы тебя не сочли доносчиком, не лезь с расспросами, очутившись в новом доме. Иначе не только вызовешь неприязнь старожилов, но станешь изгоем, а то и жертвой отравления. Гляди в оба да рот держи на замке – мало-помалу сам разберешься, что к чему, кто кому кем доводится и так далее. Хокинс это правило игнорировал. Уточнение насчет друга прозвучало зловеще.

– Да я так просто, наугад ляпнул, – снова заговорил Хокинс, оправдываясь. – У Эми, сестренки моей, во Фритауне подружка живет. Шепнула ей, что ты к Джорджи наведываешься. Только и всего.

Эми переводила взгляд с Хокинса на меня и обратно. Лишь теперь я заметил: она тревожится. Будто знает о каком-то неминуемом событии и боится его проворонить.

– Ну да, я вожу знакомство с Джорджи, – вымучил я.