Танцующий на воде

Увы, и она, бедная, не избегла метаморфоз, запущенных моим новым состоянием. Я, молодой парень, на днях сбегу с возлюбленной; нас ждет другая жизнь. Нет, не так, не другая – просто жизнь, ибо до сих пор никакой жизни мы не знали. Как не знали и не узнают жизни старики из наших. Потому что боятся. Потому что для бегства у них кишка тонка была даже в молодости. Да, я пытался спасти Локлесс. Не смог. Локлесские старожилы теперь словно овцы перед закланьем. И для них это не секрет. Об упадке им давно нашептывает почва, а кому понимать шепот бывшего краснозема, как не тем, кто, возделывая, его умерщвлял? Старожилы не спят по ночам, ибо тени угнанных в Натчез стонут над ними, и продолжается это не год, не два, а десять, двадцать лет. Им все известно, все, что будет с Локлессом, – но они тянут лямку, они ждут необратимого. Мне же – молодому, сильному, без пяти минут вольному – стыдно за них и горько. Они допустили упадок, они с рабской покорностью, которая зовется у них стойкостью, отдали детей своих в Натчез. Это вот все – стыд, горечь, досаду – нужно было на кого-то направить; удивительно ли, что мишенью стала Фина, что ее неодобрительный взгляд распалил меня, обуянного праведным гневом?

– Добрый вечер, – бросил я.

Фина только глаза закатила. Я вступил в туннель и двинул к своей каморке. Фина поспешила за мной, вошла не спросясь, зажгла лампу и притворила дверь, после чего села в углу на табурет – так, что лицо оказалось в тени.

– Что с тобой, сынок?

– А что со мной? Ничего со мной.

– Сдается мне, лихорадка у тебя.

– Фина, какая лихорадка?

– Тогда чего ты уж месяц как сам не свой? В чем дело? Что тебя гложет?

– Не понимаю, о чем ты.

– Ишь, какой непонятливый. Ладно, спрошу иначе. Какого черта ты, Хайрам, шатаешься по лесу с Софией? Или не знаешь, что она к спальне Натаниэля Уокера приневолена?

– Я? С Софией? Ничего подобного. Она сама по себе, я сам по себе. Уж и прогуляться нельзя.

– Сам по себе, значит?

– Ну да.

– Дурак ты, Хайрам.

Чем я ответил? Зыркнул на Фину. Обычная детская реакция на родительские наставления. Но я и был ребенком, мальчишкой, в котором зияет черная дыра потери – слишком ранней, слишком скоропостижной. В тот момент я ощущал эту пустоту, отнюдь не пустую, но кишащую безымянными кошмарами, причем ощущал как никогда остро: ведь передо мной была та, кого я намеревался покинуть, только теперь уж по собственной воле. Открыться ей? Ни за что. Второй потери, прощания с женщиной, заменившей мне мать, я не снесу. Вот почему я так быстро отвел глаза, вот почему не сознался в своих намерениях, но заговорил язвительно, как правый априори:

– Чем я такое заслужил, Фина?

– Что?

– Вот и я спрашиваю: что? Что я такого сделал? Почему ты обзываешься?

– Обзываюсь? – опешила Фина. – И давно ты такой обидчивый? Нет, вы поглядите! Свалился на мою голову, приблудился, как щенок. Я тебя хоть о чем спросила, а, Хайрам? Не спросила! Горбатишься этак день-деньской на господ, а вечером нет чтоб передохнуть – лепешки давай печь для тебя, солонину жарить. София тебе хоть раз лепешку спекла? То-то! А хозяин? Он тебя все спортить хотел, все прельщал, грамоте учил, книжки дорогие читать давал. Если б не я, крышу бы тебе давно снесли мечтанья-то глупые! В первый раз спросила, решилась, никогда ведь прежде не спрашивала.

– Вот и зря начала, – буркнул я и принялся сверлить Фину взглядом. Никто такого не заслуживал, и всех менее женщина, столь сильно меня любившая, столь ревностно оберегавшая.

Фина в лице изменилась, будто я в нее выстрелил, но уже через пару секунд гримаса боли исчезла, уступив место другому выражению. «Так я и знала, – одними глазами говорила Фина. – Так я и знала». Слабенькое упование на последнюю справедливость угасло в ней, и мир – вместилище зла – продемонстрировал вполне предсказуемый кукиш.

– Придет день – раскаешься, – произнесла Фина. – Жалеть будешь сильней, чем о том даже, что с Софией связался, а уж это тебе точно боком выйдет, попомни мое слово. Только насчет Софии – другое раскаяние, не такое, как насчет меня. Потому что она – блажь, а я… Я с тобой нянчилась, я тебя вытащила. – Фина шагнула к двери, переступила порог, но оглянулась – единственно чтобы добавить: – Не подумавши ты ляпнул, мальчик, ох не подумавши. Как знать, может, последние они, слова-то эти – «зря начала».

Напророченное раскаяние стало жечь и терзать меня, едва за Финой закрылась дверь, однако в тот момент его еще заслоняла мысль о бегстве из старого мира с бесплодной землей, запуганными чернокожими и вульгарными белыми. Жалеть о них? Ну нет. Все оставлю позади с легкостью, все отдам без раздумий за свободу среди болот. Все – включая Фину, мою приемную мать.

* * *