Танцующий на воде

Следующие несколько дней ничем не запомнились; они просто текли, пока не вылились в день роковой, он же был подобен самой жизни – растянутое утро-начало, сносный темп до обеда, а дальше ускорение по нарастающей. Тревога грызла меня с момента пробуждения. Я медлил подниматься, словно от этого зависело развитие дня, словно, оставаясь в постели, я мог оттянуть, отсрочить исполнения сговора с Джорджи Парксом, а то и вовсе аннулировать этот сговор. Потом стали доноситься обычные утренние шумы. Муравейник пробуждался, предвосхищал пробуждение дома, и под эту опостылевшую «музыку» я откинул одеяло, взял кувшин и поплелся к колодцу. Мне встретился Пит. Полностью одетый, он шел в сад; я запомнил, потому что видел Пита в последний раз. Фина набирала воду для стирки. Ей одной предстояло управляться – воду носить, костер разжигать, белье вальком колошматить, даже мыло варить. И она управлялась. Из года в год. Я не высунулся из туннеля, о нет; я ждал, когда уйдет Фина, чтобы не столкнуться с нею. Мне было стыдно, и я нарочно распалялся, я противопоставлял стыду – гнев и незаменимое в подобных ситуациях «Да что она о себе возомнила?». Слабая старуха таскала тяжеленные ведра, я же наблюдал, зная: раскаяние неминуемо, а треклятое «зря начала» будет преследовать меня до самой смерти.

Когда Фина ушла, я вынырнул из туннеля, набрал воды, поспешил к себе в каморку, умылся и оделся, после чего ноги сами вынесли меня на порог Муравейника. Я застал рассвет; столкнулся с солнцем лицом к лицу. Поднимаясь, оно зачем-то – возможно, не без умысла – задержало бледный луч на пороге, и я задумался об океанах и путешественниках из книжек, которые мне дозволялось читать летом по воскресеньям в отцовской библиотеке. Каково это, прикидывал я, – шагнуть с твердой земли на зыбкую палубу, неделями и месяцами видеть только воду, только волны, не зная, доплывешь ли до сказочной страны? И не охватывал ли мореплавателя ужас еще на берегу, не удерживал ли от рокового шага, не заставлял ли кинуться домой, обнять жену, расцеловать маленькую дочь, остаться с ними, плюнув на эфемерное? Или мореплаватели походили на меня – то есть знали, что так называемая стабильная жизнь отнюдь не стабильна, что близкие тленны, мир подвержен переменам, и, если не ринуться навстречу стихии, стихия сама ринется, и захлестнет, и камня на камне не оставит от былого. Так и с моим миром; убегу я или нет, он рухнет. Значит, надо бежать. Мэйнард утонул неспроста; Коррина неспроста зачастила в Локлесс. Мне грозит переезд за горы – или же передо мной ляжет дорога в Натчез.

Не без усилий вышел я из транса. Поднялся по лестнице в гостиную, где отец объявил, что нашел мне новое занятие – пополнил мною поредевшие ряды кухонных лакеев.

– Последний денек догуливаешь, Хайрам, – объявил отец. – Завтра с утра приступишь.

А меня связанное с Локлессом больше не волновало. Я лишь кивнул. Правда, успел отметить, что отец нынче глядит бодрей; пожалуй, впервые с гибели Мэйнарда не кажется совершенно раздавленным. Отец заговорил о Коррине Куинн: она, дескать, к концу недели обещала наведаться. Пусть; меня она уже не застанет.

Я проскользнул в библиотеку. Прощайте, Рамсей и Мортон, думал я, любовно поглаживая тисненые корешки. Потом я вернулся к себе и до вечера никому на глаза не показывался. Кусок не лез в горло. Вид людей был невыносим. С прощаниями я завязал, а что до фантазий о будущем, они меня опустошили, измучили – я запретил себе мечтать. Хотелось одного: чтобы срок настал прежде, чем я перегорю. И он настал, не подвел. Солнце закатилось, землю окутала долгая зимняя ночь, в доме стихли шумы, прекратилась дневная возня, сменившись тишиной, которую лишь изредка нарушали самопроизвольные скрипы и шорохи. Я вышел на воздух. Ничего не было при мне, кроме мечты о свободе, – ни узла со сменой одежи, ни лепешек с солониной, ни книг, ни даже медяка – его я напоследок потер и оставил в каморке, на полочке. София ждала меня в персиковом саду. Вместе мы вступили в лес. Из страха нарваться на патруль белого отребья мы сразу сошли с дороги, но, продираясь сквозь густой подлесок, удерживали дорогу в поле зрения – она была нам ориентиром. Ребяческая бравада побуждала нас болтать и даже смеяться, хоть и приглушенными голосами; кончилась она вместе с лесом. Дорога сделала поворот, впереди замерцала Гус-река – и мы притихли, онемели в священном трепете, замерли на опушке, в спасительной тени. Перед нами, малой аркой на заднике небоската, белел печально знаменитый мост. В палой листве шуршали, попискивали, скреблись, сигнализировали друг другу ночные существа. Тьма была беззвездна и необъятна.

– Там, за мостом, – свобода, – выдохнул я.

– Свобода… С прежним покончено. Никаких больше угроз. Никаких кринолинов с капорами. Или молодыми умрем, или счастливы будем.