Танцующий на воде

– Старая добрая Каролина.

Каждое из этих трех слов София выдыхала, каждое в морозном воздухе обретало собственный контур.

– Ты служила горничной у Натаниэлевой жены, так ведь?

– Не просто горничной. Мы с Элен подружки были; по крайней мере, пока не выросли. Я любила ее, правда-правда. И нечего таращиться. Я плохого не помню, не даю себе помнить. Когда думаю про Элен, так только про наши детские годы. Только про хорошее.

София говорила чуть нараспев, явно опять отдавшись воспоминаниям. Я воображал, что понимаю ее, чувствую за нее. София представилась мне маленькой девочкой, играющей на равных со своей будущей госпожой, не замечающей, что цвет кожи у них разный. Обычная практика белой знати: растить невольничьих детей вместе со своими, в любви к своим. Однако девочки взрослеют – и тут-то порядок меняется кардинально. Подруг разделяют догматы рабства, этой главной религии общества. Белая девочка остается в особняке, черная отправляется в подземную каморку. Жестоко, думал я, воспитывать девочек как родных сестер, а затем противопоставить их, чтобы одна об другую ноги вытирала.

– Мы, когда играли, увлекались очень. Шалили даже. Любимая забава у нас была – бал. Нарядимся и выступаем важно, как знатные дамы. А то на луг улизнем. Знаешь, какие в Каролине луга? Однажды я в овраг свалилась, а там – терновник. Колю-ю-ючий! Боже, как я вопила. Элен не струсила, не убежала. Она меня вызволила. Она меня до дому довела. Такое не забывается. Я до сих пор, как увижу терновые кусты, не про боль вспоминаю, а про Элен: склонилась будто бы она над оврагом, руку мне протягивает.

София рассказывала, глядя на дорогу.

– Понимаешь, Хайрам? Мы с Элен дружили, сроду друг от друга не таились, пока ОН не появился. Теперь-то все быльем поросло. Мужчина, которого Элен любила, на меня глаз положил. Я не говорю: полюбил. Потому что я для него безделушкой была и безделушкой остаюсь. Я это сразу просекла. А потом умерла моя Элен, когда дитя ему рожала. И до чего ж мне горько с тех пор, до чего стыдно!

На слове «стыдно» София осеклась. Некоторое время слышался только хруст мерзлого гравия под копытами и колесами. Я был почти уверен: сейчас, вот сейчас последует ужасное откровение.

– Представляешь, Хайрам, Элен мне снится. Чуть ли не каждую ночь.

– Очень даже представляю. И мне Мэйнард снится, хотя чудесного ничего между нами не было.

– Да при чем тут чудеса? Мне, Хайрам, порой кажется, Элен… она нарочно умерла, чтобы ему… Натаниэлю… не мешать. Ну, чтоб он уже не таился… насчет меня.

Впервые с начала разговора София взглянула мне в лицо.

– Он меня пользовать будет, пока я не выстарюсь. Потом отошлет куда подальше, может, вовсе из графства прочь, а себе новую рабыню возьмет, молодую, гладкую. Наша сестра для белых – всегда безделушка, это я точно знаю. Всегда знала, Хайрам. Только одно дело – просто знать, а другое – чувствовать, как дни бегут.

– Ты еще не скоро постареешь, София.

Снова она замолчала. Лошади продолжали цокать, пофыркивая, потряхивая гривами.

– Ты о будущем когда-нибудь задумывался? Может, у тебя дети родятся – что с ними станется, а, Хайрам? Может, где-то другая жизнь есть, как считаешь?

– Раньше не задумывался. Теперь – да. В последнее время вообще много о чем думаю.

– Я о детях думаю без конца. Разве можно невольникам детей рожать, особенно девочек? Ведь что такую девочку ждет? Моя судьба, ничего больше. А ведь от меня, Хайрам, тут ничего не зависит. Придет срок – я произведу маленькую рабыню и буду смотреть, как она растет, моя дочь, и ждать, когда хозяин на нее разлакомится… Ох, да что я все вокруг да около! Заладила: другая жизнь, другая жизнь… Нет чтоб прямо сказать: давай за реку сбежим, за горы вон за те – да хоть к черту на рога!

Она резко отвернулась, вперив взор в ленту обочины. Сейчас я знаю: побег почти всегда с этого и начинается. Вот как поймешь, докуда увяз, – так и решаешься. Ибо не сам факт неволи держит человека в этой самой неволе, но еще и обман, чудовищная галлюцинация, рисующая мучителей стражами у неких Врат, охранниками, гонящими прочь африканское варварство, в то время как они сами и есть варвары, дикари; Мордред, а то и Дракон, в одеждах благородных рыцарей Камелота. В такой-то миг откровения перестаешь тешиться помыслами о бегстве, мечтами о бегстве. В такой миг просто сбегаешь – без раздумий, как из дома, охваченного пожаром.

– Хайрам! Не знаю, зачем с тобой об этом заговорила. Наверно, потому, что ты грамотный, что в город ездил с поручениями. Опыт у тебя есть, словом. Да еще это твое спасение из реки. Мы тебя уж похоронили. Ты смерть видел, у ворот ее стоял – а потом взял да развернулся и к нам обратно пришел. Я думала, невозможно такое. Оказалось – возможно.

– София, я понимаю, о чем ты говоришь.

– Я говорю о том, что сама видела.

– Нет, ты говоришь о прощании. Только куда же мы денемся? Да если бы и было куда податься, разве сможем мы жить сами по себе?

Ее ладонь легла на мое плечо.

– Удивляюсь я, Хайрам. Ты из реки вернулся, смерти в глаза глядел, а неволю терпишь.