Танцующий на воде

Я глотнул эля и передал бутыль Софии. Она смотрела теперь без улыбки, с особой пристальностью, прямо в душу мне заглядывала. И я понял про себя: в Гус-реку свалился один Хайрам, на берег выбрался – совсем другой. Тот, прежний, спокойно возил Софию к Натаниэлю Уокеру, ибо был слеп. Для нового Хайрама это немыслимо и неприемлемо. Потому что он сознает прелесть Софии и жаждет ее, как не жаждал пока ни одну женщину. Жажда такого рода остывает с годами, утоляется опытом – но ни первое, ни второе не обременяет нового Хайрама. Кофейная Софиина кожа, карие глаза, рот-инжирина, длинные руки, низкий голос и язвительный смех – все должно принадлежать Хайраму, вся София, без остатка. Так я думал, не думая о главном – о беспощадности подобных желаний по отношению к их объекту, о кошмаре, в который превратил Софиину жизнь другой вожделеющий – белый, да, но по сути своей – двойник юного, неискушенного, самодовольного меня. Моим оправданием было пламя, что плясало во мне под неслышные ритмы; София, воображал я, должна эти ритмы уловить, подстроиться под них, причем с радостью – а как же иначе?

– Ясненько, – протянула София.

Отвернулась, глотнула эля, устроила бутыль у ног и подняла взгляд, заставив меня ревновать к звездчатому небу. Глупая эта ревность вызвала целый поток мыслей. Прежде всего я подумал о Коррине и этом ее скользком Хокинсе: определенно, дни мои в Лок лессе сочтены. Меня увезут – пусть не в Натчез, но велика ли разница, если придется расстаться с Софией? Затем я вспомнил о Джорджи: не зря, ох не зря болтают, что он осведомлен!

Софиина рука скользнула мне под локоть, головка легла на мое плечо; так, сплетясь руками, мы созерцали звезды над Виргинией.

Глава 7

Праздник закончился, мы распрощались, отлично сознавая, что это навсегда. Наступил и прошел Новый год, после которого многих недосчитались как на Улице, так и в Муравейнике. Коррина по-прежнему наведывалась ежедневно, шепталась с отцом о моей судьбе. Ясно было: судьба эта предрешена – такой доверительности достигли отношения отца с Корриной. Иначе говоря, в Локлессе я доживал последние дни.

Кто-то доложил отцу о комоде, мной отреставрированном. Вероятнее всего, это был Роско; так с его подачи определился род моих занятий – наводить блеск на старую мебель, причем по науке. Мне открыли доступ в библиотеку, к сопроводительным документам – письменно оформленным заказам и счетам за столы, стулья, кушетки, бюро и прочее. Отдельными экземплярами владел еще Арчибальд Уокер, они помнили историю нашего рода, который оборвется на мне, невольнике! Да и я буду продан или подарен; я не спасу ни землю эту, ни людей, что обихаживали и украшали ее, благодаря которым она процветала; людей, вырванных с корнем, рассеянных по миру, насколько позволяет длина цепей; цепи же – бесконечны. Все чаще возвращались прежние мысли об Орегоне. Локлесс мне не спасти, но с этой невозможностью закрывается лишь один выход. Как насчет других? Если я в любом случае покину Локлесс, почему бы не покинуть его на моих собственных условиях? В общем, как ни крути, говорил я себе, а все дороги ведут к Джорджи Парксу.

Мысль о Джорджи только брезжила во мне, пока я закладывал коляску, чтобы везти Софию к Натаниэлю. Была пятница, предрассветный час; но я давно привык подниматься затемно, я мог бы запрячь лошадей даже на ощупь. Подтянув последнюю подпругу, я поднял глаза. Передо мной стояла София.

– Доброе утро, Хай.

– Доброе утро.

София была одета, как всегда для таких поездок, – шляпка-капор, кринолин, длинная накидка. Не иначе уже часа два-три на ногах, бедная. Так я подумал, но через минуту, словно впервые отметив уверенность Софииных движений и неуместность собственных попыток подсадить ее в коляску, я вдруг сообразил: София не вчера освоила искусство казаться леди. Она ведь служила горничной, одевала-раздевала, прихорашивала и обихаживала покойную жену Натаниэля Уокера. Она с отрочества выучила дамскую азбуку: «К» – корсет, крем; «П» – пилка для ногтей, притирание, прическа. Сама Элен не так тверда была в этой азбуке, как ее горничная.

На полпути я обернулся. Отсутствующий Софиин взгляд был устремлен в пространство меж голых стволов.

– Что скажешь, Хайрам? – спросила София, как бы очнувшись.

Я не удивился. Мы общались достаточно долго, я успел приноровиться к этой ее привычке – начинать разговор в уме, а продолжать – вслух.

– Скажу: я и сам того же мнения.

София вскинула голову. В глазах читалось недоверие.

– Ты ведь понятия не имеешь, о чем я!

– Верно, не имею.

Последовал смешок.

– Значит, Хайрам, ты бы и дальше разговор поддерживал? Не представляя, о чем я речь веду?

– Ну да. Я сообразительный, рано или поздно понял бы, что к чему.

– А не боишься услышать что-нибудь для себя неприятное?

– Если честно, то да, малость опасаюсь. Но ради твоих мыслей я не прочь рискнуть. В любом случае раз начала, так договаривай. Назад пути нет.

– Это ты правильно подметил. Только… может, тебе неинтересно. Я душой не в Локлессе была. В другом месте. Вот уж куда пути обратного точно нет.

– Ты думала о тех, кто в Каролине остался?