Танцующий на воде

Вскочила, бросилась вон из дому. Я побежал за ней, скоро нагнал, и после недолгой борьбы мы оба со смехом повалились на землю.

– Вот теперь, – выдохнул я, – мне и вправду холодно.

– Намеков не понимаешь совсем, – фыркнула София.

Мы вернулись в хижину, сели у очага.

– Когда мороз вот этак забирает, не грех и горячительного выпить, – заговорила София. – Меркурий мой, ну, который из Каролины, – тот бы не преминул. Всегда, бывало, найдет, где сидром разжиться. – Она быстро взглянула на меня и добавила, смутившись: – Прости, Хай. Не след мне сейчас прежнее поминать.

– Ничего. Ты ведь предупреждала: «Твоей стану, только если твоей никогда не буду». Погоди-ка, я кое-что вспомнил. Скоро вернусь.

Я почти бегом поспешил к господскому дому, влетел в Муравейник. Возле Фининой двери помедлил. Фина, лежа навзничь, держала спящую Кэрри на груди – как котенка, как родных своих детей, когда они, все пятеро, еще жили при ней. Вспомнилось, с какими интонациями рассказывала об этом Кессия. Стряхнув наваждение, я шагнул к себе в каморку, ибо там осталась бутылка рома, подаренная мне на прощанье Марсом.

София сидела у огня, как я ее и оставил, только ладони сунула под мышки – для тепла. Я продемонстрировал бутылку, и она улыбнулась, бросив игриво:

– Вот это гостинец! В наших краях такого не добыть, тем паче простому парню.

Я откупорил бутылку. София продолжала:

– Ты изменился, Хайрам. Уж точно не в Брайстоне все это время лакействовал. Мне-то хоть мозги не пудри. Меня не проведешь. Я ж помню, какой ты был – ровно теленок.

Приняв от меня бутылку, София запрокинулась всем телом, изогнув длинную свою шею, словно подставляя дождю щеки, лоб, глаза, и сделала глоток. Утерлась рукавом и протянула:

– И впрямь, Хайрам, ты мир повидал, другой жизни отведал.

– Но сейчас-то я здесь.

Я тоже приложился к бутылке, после чего осмелел:

– Ну а что насчет тебя, София?

– А что насчет меня? Давай спрашивай. Запираться не стану.

Я глотнул еще, поставил бутылку на пол.

– Что с тобой было – ну, в ту ночь? Куда ты попала?

– В тюрьму, куда ж еще? А ты разве нет? Я тогда вовсе отчаялась. Ну, думаю, теперь конец. Теперь в Натчез мне дорога. С молотка пойду, причем не на плантацию, а прямиком в бордель. Таких, вроде меня, всегда в бордель продают, а что беременная – дело десятое. Когда нас сцапали, когда приковали, я крепилась. Для тебя, Хайрам – чтоб ты духом не падал. Страшно мне было – что с тобой сделают? Этот страх другое вытеснил.

А потом, когда тебя увели, когда меня в камеру бросили, оно и началось. Ужас навалился. Если б я хоть не знала, что будет, а я-то знала доподлинно. Кричать хотела, головой об стену биться. Нет, думаю, нельзя. Во мне дитя: вдруг наврежу? Тогда я давай с Кэрри говорить. Нет, правда! Так и успокоилась – все благодаря ей, моей девочке. Потому что поняла: я уж не одна на свете. Ты вот сказал: бывают женщины, которые ребенка не хотят. Я тоже не хотела, но там, в тюрьме, очень радовалась, даром что Кэрри тогда еще и не Кэрри была, а вроде бутончика в чреве моем.

Но и этого довольно оказалось, чтоб мне матерью стать. Только не думай, что я Натаниэлю спасибо говорю или что я хоть простила его. Нет, нет и нет! Не ему, скоту, моя благодарность, а Каролине. Моя она дочка, только моя, для нас с нею и Бог особенный, не тот, которому белые молятся. Ты уж понял: я ее Каролиной нарекла в память о краях, где родилась, где дорогие люди остались, откуда забрали меня против воли. Клянусь тебе, Хайрам: в тюрьме, когда Натчез к горлу моему кинжал приставил, Каролина спасла меня. Она мне все – и дом, и родина, и семья.

Я снова дал Софии бутылку, она снова отпила. Дрожь пробежала по ее телу, с губ сорвалось блаженное «М-м-м». Некоторое время София молчала, а я наблюдал за нею. Когда же она наконец повернулась ко мне, лицо ее было не прежним. София, по-видимому, впервые облекла пережитое в слова, они же оказались едки, и вся история выступила, протравленная, на ее лице, как на дощечке темной меди.

– Самое чудное́ впереди, – заговорила София. – Той ночью, в тюрьме, усталость сморила меня. Я стала дремать. Представляешь, крысы шмыгают, тухлым холодом изо всех щелей тянет, а я в уголке прикорнула и не то сплю, не то в бред впадаю. Вдруг будто что толкнуло меня. Голову подняла: тень стоит надо мной, прямо нависла. Ужас. Потом исчезла она, а я подумала: примерещилось. А тень возьми да и вернись, причем с тюремщиком. Тот затвором загремел, да как рявкнет: «На выход!»