Танцующий на воде

Ну, мне дважды повторять не надо, я живо вскочила, смотрю: передо мной Коррина Куинн в черном платье, с вуалью – в полном трауре, словом. Повела она меня прочь, а на улице уж фаэтон дожидается. Люди Корринины меня подсадили на заднее сиденье, и Коррина сама рядом устроилась. Поехали мы. Коррина и говорит: «Знаю, мол, что у тебя на уме и зачем ты все затеяла, а теперь подумай, София, как-то Натаниэлю вся эта история с побегом понравится. Только, – продолжает, – вовсе не обязательно ему про побег рассказывать. И другим тоже. Пускай все шито-крыто». А дальше и еще чудней: она, Коррина, меня сейчас в Локлесс доставит, и буду я жить по-старому, да с одним условием: чтобы ей ко мне приезжать. Для беседы.

– О чем же беседовать?

– О том, как дела в Локлессе идут. Я ведь говорила уже. Кого в Натчез угнали, а кто покуда здесь. Только ума не приложу, на что оно Коррине. Поначалу я все думала: чего она любопытствует? А потом, когда Кэрри родилась, я решила: небось язык не отсохнет рассказывать. Похоже, от новостей судьба моей девочки зависит, а чего еще мне надо? Разве только про тебя разузнать.

Я ее спрашивала, Коррину, – на этих словах София продела руку мне под локоть, – где Хайрам, что с ним станется? А она сказала, чтоб я не беспокоилась. Что ты на малое время пропадешь, а потом вернешься. Непременно вернешься.

Да только я ей не поверила. Сам знаешь: я уж многих потеряла. Усвоила за жизнь-то за свою: кто сгинул или с кем разлучили, того больше не видать. А ты вот взял да и вправду вернулся, Хай.

София смотрела даже не на меня, а сквозь меня; будто кинжалы глаза ее были, так и резали. Комната качнулась, стены поплыли вокруг нас под Софиин речитатив:

– До сих пор не привыкла, что ты здесь, Хайрам, что ты вернулся, что ко мне вернулся.

Способность рассуждать оставила меня. Балки и стропила клонились к нам, целый мир умалился до старой Фининой хижины. Оказалось, он, мир, имеет каркас, весьма схожий с человечьим жильем, только куда более гибкий, пластичный, способный сомкнуться вокруг двоих, вместивши в пространство, с виду тесное, все, что этим двоим необходимо. А через мгновение, отведав рому с Софииных губ, я понял и главное: чем искупается любая боль.

И вот что еще мне открылось: хваленая моя память далека от совершенства, я позабыл не только все связанное с матерью; о нет, я задвинул и отдельные чувства, я прикрыл их раскрашенными кулисами, причем картинку воспроизвел во всех деталях. Кулисы эти маскировали мое малодушное желание отвязаться от Рэймонда и Оты – пусть оставят меня в покое, наедине с видением: София, пляшущая джубу возле рождественского костра. Я позабыл, каков он, живой, глубинный жар, что рокочет в венах, будто поезд в туннеле; позабыл, что смирился с этой лихорадкой, выучился подавлять ее (так чахоточный на людях держится, но дает себе волю, оставшись один, – складывается пополам, обхватывает собственный торс и кашляет до рвоты).

Я любил Софию, любил давно. Запуганный, знающий на инстинктивном уровне, к чему приводит невольника подобное чувство, чем грозит оно агенту Тайной дороги, я сумел его подавить – но не искоренить. И вот оно прорвалось, расцвело над нами. Когда же София погладила меня по щеке, а затем стиснула мою руку обеими ладонями и стала направлять уверенно и жадно, я понял, я почувствовал: страсть, которую тщетно обуздывал слепой от ревности юнец, которая жаждала утоленья, тыкалась в поисках выхода – эта страсть никогда не была односторонней.

* * *

Несколько часов спустя мы лежали на настиле, под самой крышей. София, вытянув длинную руку по моей груди, теребила мое плечо – будто на клавикордах играла.

– Господи, ты здесь, со мной, Хайрам. Твои руки. Твои глаза. Твое лицо – рядом, рядом.

Темнота уже отступала; она успела отхлынуть настолько, что я видел: утро на подходе. Скоро клетка стропил разомкнется, выбросит нас в привычный Локлесс, к привычным нашим занятиям. Только с наступлением дня сгинет не все – в этом я был уверен, ибо лишь теперь вполне понял давние слова Оты Уайта, что он даже спать не может толком, покуда Лидия в неволе. Впервые мне открылся дополнительный (а может, и основной) смысл Переправы: она как действо не сводится к перемещению людей, о нет! Она включает передачу на расстояние чувств – истинных до осязаемости, весомых, как железо или камень. Чувства вырываются из туннеля подобно поезду – громада распугивает мелочи (суетливых дроздов), мчится, обдает жаром, выстукивает: «Бу-дем-вмес-те-бу-дем-вмес-те».

Одеваясь возле очага под Софииным взглядом, я вдруг заметил на полке деревянную лошадку. Поклясться готов: она излучала синеватый свет. София спустилась, обняла меня сзади, прижалась щекой к моей спине, я же сам не понимал, как игрушка вдруг попала ко мне в ладони.

– Забирай, если она тебе дорога, – сказала София. – Пока еще Кэрри дорастет.

– Да, пожалуй, и впрямь заберу.