Танцующий на воде

– Дети, конечно, радость приносят, но не всегда. И не только радость. И не всем. Я сам видел женщин, которые детей не хотели, потому что… потому что с рождением ребенка надо всю жизнь по новой строить – вокруг него, для него. Ты, может, не веришь, но такие женщины есть. Ты, София, не из таких. Твоя Кэрри еще не родилась, а уж для тебя никого дороже не было. Ты ради нее на побег решилась. Ты, если что, убьешь за нее. Вот я сейчас видел, как ты над Кэрри воркуешь. И мне слова твои давние вспомнились: «Придет срок – я произведу маленькую рабыню и буду смотреть, как она растет, моя дочь, и ждать, когда хозяин на нее разлакомится». Так ведь ты тогда сказала? Я все помню, София. Правда, порой бываю вроде попугая: повторить – повторю, а вот чтоб понять… Год назад я не понял. Теперь зато до меня дошло. И насчет детей, и насчет многого другого.

Бывает, женщина родит, а мужчина ее, муж или там любовник, знает: не от него дитя. Себя от ярости, от ревности не помнит, ребенка задушить готов, словно это ребенок виноват! Может, не предай нас Джорджи, не окажись я в тюрьме и прочее, сам бы к Каролине то же самое чувствовал, причину бед в ней видел бы… – Я качнул головой, стряхивая наваждение. – Но я изменился. Не в твоей дочке проблема и не в тебе, а во мне. И то – была…

На этих словах София крепко сжала мою ладонь.

– В смысле, я, как только Кэрри увидел, сразу просек, кто ее отец. Ну и разобрало меня, ревность разум затмила. Так бы и со всяким случилось. Еще бы! Возвращается мужчина – а у женщины дитя, которое по крови не его совсем…

Клянусь, маленькая Каролина все поняла, ибо в тот самый миг ее глаза распахнулись, а ручонка потянулась ко мне. Я осторожно разжал Софиины пальцы, выпростал ладонь, и Каролина не преминула ухватить мой мизинец.

– А в то же время Кэрри мне не чужая, – продолжал я. – Вон кожа у нее светлая, желтоватая, как у меня, и глаза мои – серо-зеленые. Уокеровские глаза, уокеровские волосы. Из поколения в поколения этот цвет передается. Сам видел на портрете родоначальника, да и в хрониках графства Ильм написано.

И знаешь, в чем насмешка судьбы? У Мэйнарда как раз глаза были совсем другие. У остальных Уокеров – да, серо-зеленые, но или мутные, или блеклые. И только маленькая Каролина унаследовала глаза своего, то есть нашего пращура.

В том-то и трагедия. Чистенькое – не про нас. Потому что никто в нашем мире не чистенький – так я одного парня убеждал, увещевал, даром что теперь сам своей же микстурой давлюсь. Я для того тебе рассказываю, чтоб ты поняла: я после тюрьмы всякого навидался, и я не прежний. Тому парню пришлось выбирать, и выбор был трудный. Все теперешнее, хорошее, дорогое вперемешку с поруганным – или гордыня своя одинокая, да ревность, да злоба. Он тогда правильно выбрал, и я его примеру следую. Я тоже выбираю все теперешнее. Навоз? Что ж, от навоза почва добрее.

Софиины глаза были уже налиты слезами до самых краешков.

– Можно мне ее подержать, София?

Она засмеялась, разбрызгав соленую влагу.

– Только осторожней, Хай. Дочка у меня тяжеленькая.

София подхватила Кэрри – одна ладонь под попкой, другая под спинкой – и вручила мне, как кулек навозца, о котором я столь складно толковал. Серо-зеленые глаза воззрились на меня с характерной младенческой проницательностью. Боясь не справиться, уронить Кэрри, я поспешно сунул руки под Софиины ладони; София разжала объятие, и девочка легла головкой мне на локтевой сгиб. Не расплакалась, даже не захныкала – спокойно устроилась, будто так и надо. Я же, ощутив парное́ тепло, подумал об отце – он-то никогда меня на руки не брал. Я даже вообразить себе такое не мог, даром что все отрочество терся возле него, – болван, предатель, не помнящий родства, задвинувший в непролазные дебри подленького рассудка женщину, для которой был центром Вселенной. Она меня обнимала, качала на коленях, пока нас с нею не разлучили, пока из меня не вырвали самый образ ее – голос, руки, ощущение, что я бесконечно любим. Пока мой отец не продал на Юг мою мать.

* * *

Итак, Локлесс эродировал подобно высокому берегу, подмываемому рекой времени; в Муравейнике шныряли призраки утраченных, а дирижировала процессом распада поздняя осень – дока во всем, что связано с умиранием. Если бы не Каролина, этот светлячок, мир наш погрузился бы в непроницаемую тьму. За неимением других сведущих женщин роды у Софии принимала Фина, с тех пор она считала себя ответственной за Кэрри и частенько сама вызывалась посидеть с девочкой, дать роздых Софии. Вот и в первое воскресенье после нашей с Софией совместной большой стирки, когда я конопатил щели в Софиином жилище, Кэрри находилась на попечении Фины. Я проработал примерно час, затем не выдержал холода – вошел в хижину. София как раз разожгла огонь. Туго закутанная в шаль, она уселась перед очагом, протянула ладони к живому пляшущему теплу.

На мои шаги София обернулась:

– Неужто не озяб?

– Еще как озяб. Сама разве не чувствуешь?

И я коснулся ее щек, и ледяная моя рука заскользила по ее шее вниз, к ключицам.

– Ты чего? Холодно же! – взвизгнула София.