Танцующий на воде

Ранняя зимняя заря давно отгорела, а мы всё работали, когда же со стиркой и полосканием было покончено, оставалось еще развесить белье. Разобравшись и с этим, мы пошли в беседку – ту самую, в которой пили эль, кажется, целую жизнь тому назад. Спины наши ломило, руки саднило от трения, от щелока, от контраста горячей воды и ледяного воздуха. Просидевши в молчании минут двадцать, мы поднялись – Фина состряпала ужин, ждала нас.

– Трудновато оказалось, да? – фыркнула Фина.

Сами выжатые не хуже сорочек и простыней, мы молчали – и это было красноречивейшим подтверждением Фининой правоты. После ужина я, как обычно, проводил Софию, но не простился сразу, нет, я медлил, ждал, пока София выкупает и подготовит Каролину ко сну. Чтобы не мешаться, я вышел вон и стал простукивать стены хижины, щели в которых были замазаны глиной. Кусок размером с ладонь вывалился, рассыпавшись, мне под ноги.

– Обмазка никуда не годится, – сообщил я с порога. – На днях займусь – законопачу к зиме.

София закладывала край пеленки промеж сучащих младенческих ножек, напевая тихонько, ласково. Услышала мои слова, оборвала песню, спросила не оборачиваясь:

– В ней проблема, в Кэрри моей?

Я ответил нервным смешком, затем выдавил:

– Не проблема, нет. Просто не привыкну никак.

– А привыкнуть хочешь?

– Это уж мое дело.

Я вошел и сел на койку рядом с Софией.

– Уж больно ты уверенный. Или забыл, к чему она в прошлый раз привела, уверенность твоя?

– Не забыл, ничего не забыл. Только знаешь, что конкретно мне помнится? Не ищейки и не тюрьма, а ты, София. Помнится забор тот проклятый, помнится, как я помереть хотел прямо там, а голову поднял – твое лицо увидел, всю тебя. Ты ко мне рвалась, будто сама жизнь. Ты смерть попирала, и отчаянье, и уныние. Джорджи нас предал, а вот тебя раздавить ему не удалось.

– Джорджи, – процедила София. Глаза ее налились тяжкой яростью. – Когда меня в Локлесс вернули, Джорджи куда-то пропал из Фритауна. Его счастье! Не то бы я отомстила. Ух как бы я отомстила! Что за помыслы у меня в голове закипали – самой страшно.

– Может, и к лучшему, что он убрался.

– Для него – да. Но не для меня.

Мы помолчали. София держала девочку столбиком, прислонив к плечу, и гладила по спинке.

– Хайрам, – вдруг спросила она. – Почему ты уехал?

– Я не уехал. Меня забрали. Ты ж сама видела.

– Так вот просто взяли и забрали?

– Конечно. Ведь это ищейки. Нашего брата хватают и везут бог весть куда. Мы с тобой не первые были.

– Сдается мне, все не так просто. Тебе говорить про это нельзя – вот что я думаю. Может, дело в том, что ты по крови – Уокер. Только нет, вряд ли. Знаю я этих белых! Такие, как Хауэлл, дитя родное продадут – не охнут, причем даже не выгоды ради, а чтоб плод греха глаза не мозолил. Таким без разницы, сын ты или не сын. Раб, цветной – стало быть, с молотка пойдешь. Вот и весь разговор.

– София, я такой же приневоленный, как и ты. Кровь тут ни при чем. Не надо тайную интригу искать. Коррине был нужен лакей. Хауэлл скорбел по Мэйнарду, а я ему, как ты выразилась, глаза мозолил, и вдобавок я был Коррине обещан. Вот меня к ней и отослали. Наш побег только ускорил и облегчил дело. Оправдание у Хауэлла появилось, чтоб от меня избавиться.

– Погоди, это не все. С тех пор как ты пропал, я Коррину видела чаще, чем Натаниэля. Она здесь, на Улице, каждые две-три недели появлялась. Ко мне приходила, Хайрам! Вот чего ей надо было, а? Не знаешь? И я не знаю. Я вообще не пойму, как меня на Юг не продали. Не пойму, тебя зачем вернули. Почему мы в Локлессе, когда другие…

– Это надо у Натаниэля спросить.

– Хай, по-моему, Натаниэль вообще не в курсе насчет нашего побега. Ни разу о нем не заговаривал, не намекал даже! Правда, за все время он считаные разы меня требовал. Как это все понимать?

– Не знаю. Чужая душа – потемки.

– А я и не говорю, что у тебя для тех потемок фонарь припасен.

– Зато намекаешь.

София шлепнула меня по плечу свободной рукой, нахмурилась. На несколько долгих мгновений между нами повисло молчание. Я думал о Коррине – зачем ей понадобилось ходить к Софии? Сама София теперь держала Кэрри на коленях, убаюкивала тихим мурлыканьем. Кэрри не сдавалась сонливости – сучила ножками, таращила глаза из последних силенок.

На миг я перенесся в Филадельфию. Там, в свободном городе, передо мною разоткровенничался Марс, и все семейство Уайт мне доверилось, и Микайя Блэнд своим признанием снял с меня бремя вины за гибель Мэйнарда. Разве не справедливо будет теперь и мне раскрыться перед Софией, подумал я и заговорил: