Танцующий на воде

– Я хочу исправиться. Я очень стараюсь стать лучше, София, честно.

Она вдруг поднесла мою руку к губам, и поцеловала, и отпустила, и повернулась ко мне.

– Ты хочешь, чтоб я твоей стала, Хайрам. Я знаю. Я это сразу смекнула, давно еще. А теперь меня послушай: я твоей стану, только если твоей никогда не буду. Что, непонятно? Попытайся понять. Ни твоей, Хайрам, и ничьей. Никогда. Только так и не иначе.

София, моя София! Втолковала-таки мне, что дивная наша совместная жизнь, мечтами о которой я целый год тешился, – эта жизнь за пределами моего воображения вмиг распалась бы, ибо выстроил я ее исключительно на амбициях. Теперь, сидя в жалкой хижине на жесткой койке, я тонул в Софииных глазах – огромных каплях. Как она была прекрасна, София! Совсем как моя мама, если судить по рассказам. И как мало отношения к ней – к ее представлению о себе – имели мои мечты. Ибо моя София не была для меня женщиной. Эмблемой – да, фетишем – да. И несомненно, воплощением другой женщины – давно утраченной, неспасенной, неотмщенной, даже из памяти вымаранной, бедной моей чернокожей матери. Крик; голос; вода – вот что ты, мама. Я тебя потерял, я не спас тебя, не вызволил, не вернул. Не смог.

Впрочем, истории у нас для того, чтоб их рассказывать, а не для того, чтоб в их силках барахтаться, – об этом я подумал зимним вечером в старой хижине, за которой кончалась наша Улица. Подумал – и полез в карман, и вынул деревянную лошадку, и вложил Софии в ладонь.

– Это для Кэрри.

София рассмеялась – легко, тихо, нежно.

– Она до твоей игрушки не скоро дорастет, Хай.

Я улыбнулся:

– Так ведь я же исправляюсь. Лучше делаюсь – ты сама велела.

Глава 30

Выходило, что, кроме нас четверых – Фины, Софии, маленькой Кэрри и меня, в Локлессе ничего от прежней жизни не осталось. Союз наш был кровным. Софию выбрал себе в наложницы Натаниэль; от их связи родилась Кэрри. Со мной понятно, а что до Фины, она для моего белого отца символизировала невозвратимую эпоху. Отец продал Фининых детей. Этот поступок он сам считал вехой между старым и новым укладами, гранью, за которой осталась привычная и дорогая ему Виргиния. Разумеется, отец вслух ничего подобного не заявлял, с Финой же старался и вовсе не разговаривать – завидев ее издали, срочно менял собственный маршрут. Полагаю, отец позволил Фине обстирывать соседей из чувства вины, ведь даже для бездушного рабовладельца продать, да еще поодиночке, все потомство вдовы – это перебор.

Впрочем, какими бы соображениями (или угрызениями) ни руководствовался мой отец, а Фине от них была польза. В те хмурые дни в Локлессе сложилась новая семья – ну или подобие семьи. Мы с Финой и Софией завели обычай собираться на ужин вместе. После трапезы я устраивал отца в кресле, а сам шел провожать Софию до дома. Однажды она вдруг сказала, имея в виду Фину:

– Старая становится, сам небось видишь.

– Вижу.

– Потому что жизнь у ней тяжкая, Хайрам. Стирка – это одно. А попробуй-ка прежде собери белье, потом разложи – полотенца к полотенцам, сорочки к сорочкам, да щелок приготовь, да воды натаскай. Я помогаю, когда могу, только все равно очень это трудно – стирать. Хорошо, что ты вернулся. Фине роздых нужен. Скажи ей: завтра мы с тобой поработаем, а в понедельник сами, без нее, за новым бельем поедем.

Вернувшись, я изложил Фине, что задумала София. Фина смерила меня взглядом, полным скептицизма, и принялась отнекиваться. Согласилась она, лишь когда я сказал, что бездельничать ей все равно не грозит – будет присматривать за Каролиной, пока мы трудимся. Назавтра было воскресенье. Прикатила Коррина, повезла отца в церковь. Хокинс был за кучера, так что мне удалось расслабиться. Вечером, уже в постели, я думал о Фине. Гордячка, упрямица – рассчитывает за свои гроши свободной умереть! Что ж, у меня есть план получше, связанный с Тайной дорогой. Зима близко, ночи все длиннее, все темнее. То-то удивится Кессия, то-то обрадуется, когда узнает, что мать вызволена; я буквально видел ее лицо. «Хайрам слово сдержал», – скажет Кессия, и невдомек ей будет, что я и ради себя это сделал, что старую рану таким способом врачую.

Стирка оказалась трудным делом. Мы с Софией встали до зари, когда на темном небосводе булавочными головками искрили крошечные звезды в компании полумесяца, больше похожего на щепку. Целый час мы таскали воду из колодца, наполняли котлы. Потом я пошел за хворостом; пока разжигал под котлами огонь, София рассортировала белье, выбрала требующее починки и отдала Фине, которой нам, понятно, не удалось обеспечить полноценный выходной. Пока закипала вода в котлах, мы оттирали пятна, вытрясали из наволочек пух и пыль. Покончив с тряской, я приволок из Муравейника три огромных корыта. К тому времени звезды растворились в светлеющей небесной синеве, а полумесяц заметно побледнел – ночь была на исходе. Закипела вода. Надев перчатки, мы с Софией сняли с огня первый котел, опрокинули в корыто и следующие несколько часов скребли, полоскали, выкручивали, повторяя весь цикл по два раза с каждой тряпкой.