Танцующий на воде

– Во-он та тропка – видите? Так она к дому Финни ведет. Моей родни у него жило не счесть сколько. Тетка моя для Финни Первого стряпала, ага. Вы оба тогда под стол пешком ходили, а в ихнем господском доме такие приемы устраивались – вам и не приснится. На всю округу слава гремела.

– Ага, я слыхал. Старшие толковали, а у меня ушки на макушке вечно были. Только разговор шел не о Финни Первом, а о Финни Втором. О жестокости его. Как он Папашу Уоллеса застрелил и сам из-за этого извелся. Знал же про себя, что преступник, злодей, а все твердил: неисправимый, дескать, был негр, поделом ему.

– Кто тебе рассказывал? – напряглась Фина.

– Дядя Креон.

Больше ни вопросов, ни реминисценций не последовало. В ранних сумерках все еще молча мы свернули на подъездную дорожку, что вела к особняку Грансонов – забрать очередной тюк с бельем. И тут Фина будто спохватилась:

– Креон, значит, дядюшкой тебе доводился?

– Ну да.

– То-то он все на Улице околачивался, возле хижины Розиной. Ждал, покуда мама твоя, Хайрам, поесть ему вынесет. Худые времена для него были, для Креона. Я-то помню его.

– Я тоже. Никого больше не помню, а дядя Креон засел в голове. Так и вижу: торчит под дверью нашей. А прочее, ну, из детства – будто в тумане.

– Это к лучшему, – вмешалась София. – Туман – он пакость всякую прячет. Которую забыть бы навек.

– Нет, надо все помнить, – возразил я.

Фаэтон остановился на грансоновских задворках. Каролина, укутанная в шаль, давно спала среди тюков, словно в гнезде. Новый тюк дожидался нас на земле, и София спрыгнула за ним, но я буркнул:

– Сам возьму.

– Я помочь хотела.

– Помогла уже.

Вышло резко, несоразмерно ситуации. И по-мальчишечьи обиженно. Я сам такого не ожидал и не хотел. Софиины глаза округлились, однако с губ ни слова не сорвалось. Молча София стала пристраивать тюк, подпихивать, подминать, чтоб не упал.

Домой мы поспели до заката. Солнце все еще висело, запутавшись в силках древесных крон. София ступила на землю, сказала Фине «До свидания». Затем обернулась ко мне – и лишь тут по ее лицу я понял, что изрядно напортил.

– Вот оно, значит, как, – протянула София, дернув плечом (Кэрри, в мешке все из той же шали, помещалась теперь на материнской спине).

Я вспыхнул:

– А что не нравится?

– Ты не нравишься, Хайрам. Таким-то ты домой вернулся!

– Каким таким?

– Мне хотя бы не ври. Не смей, уж если ты здесь, слышишь, не смей врать! Я думала, ты не как остальные. Думала, ты лучше. Помнишь, я тебе тогда еще сказала: белого мужчину на цветного менять не стану. А ты что? Ишь, вскипел, ровно котел, того и гляди забулькаешь. Я твоею не была. Я вообще ничья, а своя собственная. Эх, размечталась! Скажу, мол, парню: стань лучше – он и станет… – И, резко развернувшись, София двинулась по Улице к дальней хижине, каждым всплеском крутого бедра показывая, что возмущена сверх всякой меры.

Мы с Финой вошли в дом. Фина занялась ужином, я выгрузил тюки и поспешил на кухню, где дожидался меня поднос с хозяйскими закусками. Я проследовал в столовую, накрыл на стол. Отцу не хотелось есть в одиночестве, и он принялся расспрашивать: как дела, по каким поместьям мы ездили, что новенького. Маска слуги была у меня наготове, я натянул ее живо и привычно; когда же отец насытился, я шмыгнул на потайную лестницу, почти бегом помчался к Фине. Мы ели, как всегда, в молчании. Дожевав последний кусок, Фина вдруг выдала:

– Хорош уже девку гнобить.

– Кто гнобит? Я гноблю?

– Не прикидывайся. Сказано тебе: хватит.

Я не стал отвечать. Просто вышел из Фининой каморки. Отец, полусонный, листал в библиотеке какой-то толстый том. Я убрал посуду после ужина, согрел ежевечернюю порцию сидра, поставил стакан на столик и ретировался к себе. Взгляд мой в бывшем Мэйнардовом пространстве, перегруженном деталями, почему-то выцепил именно деревянную игрушку – ту самую, что я смастерил для первенца Джорджи. Лошадка стояла на каминной полке. Я взял ее, стиснул до побеления пальцев. «Стань лучше», – произнесла София. Скомандовала, получается? Я прошел в библиотеку (отец успел отключиться в кресле), через потайную дверь выбрался на лестницу, проскочил по туннелям Муравейника. Вот и выход, а за ним сад, а за садом роща. Я теперь почти бежал – по подъездной аллее, по Улице, до последней в ряду хижины, где на пороге совсем одна сидела София.

Она подняла голову, сверкнула глазами – будто ведро ледяной воды на меня вылила. Затем поднялась и вошла в дом, оставив дверь открытой. Я приблизился. Маленькая Каролина спала на койке подле сидящей матери. Не сумев поймать Софиин взгляд, я сел рядом.

– София, прости меня, пожалуйста. Я ужас как виноват. Втянул тебя в такое, да еще и упрекать наглость имел. Прости, если можешь.

Я взял ее за руку, переплел пальцы с ее паучьими пальцами. Все часы вожделения к Софии, уверенности, что София потеряна навсегда, изумление при известии, что она здесь, в Локлессе, тревога за нее, терпящую если не от Натаниэля, так от кого другого, ревность – словом, все грезы, фантомы и сплетни разом очутились, будто вещи материальные, в моей горсти.