Танцующий на воде

– Попробуй собери сведения, когда он – Хауэлл – тут один как перст. Про других ничего не знаю. А про самого… Я вчера гроссбухи листал. Если им верить, выходит, весь Локлесс заложен, до последнего дюйма. Хозяин время тянет. А после с кого спрос и какой?

– В его положении самое мудрое, – кивнул Хокинс. – Земля тут была – сама лучше всякого золота. А ее в прах обратили. Мне отец рассказывал и о красноземах, и о том, как табак любую почву истощит, даже такую жирную, если жадничать, если роздыху не давать полям. Вот оно и вышло. Высосали белые все из земли, мертвая она теперь. Так они на Запад двинулись, чтоб, значит, тамошние земли пользовать.

– И наших с собой тащат, – вставил я.

– То-то и оно. Слушай, а что ж Натаниэль Уокер? Помогает брату или как?

– Помогает. Не раз уж одалживал денег. Хауэлл долги не возвращал – по-родственному, видно.

– Ушлый он, этот Натаниэль. В Теннесси вот подался, когда еще смысл в этом был. Правило знает: выешь землю да на Запад езжай. Только ведь и там суша закончится когда-нибудь. В океан упрутся белые – и дальше что? Дальше-то что, говорю?

Через пару минут мы вышли и направились к господскому дому, Коррине навстречу. Возле подъездной дорожки Хокинс вдруг остановился:

– Что-то тут нечисто, Хайрам. Вот ты сказал: Натаниэль Уокер уехал – иными словами, бросил брата.

– Ну да.

– Продолжай с гроссбухами и прочими бумагами. Наверняка там разгадка кроется.

* * *

Однако были и такие, кто нежданно-негаданно от упадка выиграл. Я говорю о Фине. Она теперь стирала белье не только в Локлессе задаром, но и нанималась, уже за деньги, к отцовским соседям, которые, погрязнув в долгах, продали собственных прачек. С отцом моим Фина заключила договор: заработанное пополам, чтобы со временем выкупиться из неволи.

– Куда же ты денешься, а, Фина? – спросил я.

Мы шли к конюшне, поскольку мне надлежало возить Фину по близлежащим поместьям, забирать грязное белье. Я вроде как тоже был теперь в доле.

– Да уж подальше, чем ты, заберусь, – съязвила Фина.

Мы уселись в фаэтон – еще крепкий, но помнивший юные годы моего отца. На стыке подъездной аллеи и главной дороги маячила София, закутанная в шаль и, судя по бугорку выпирающей головки, с малышкой Кэрри на руках.

– Останови, – распорядилась Фина.

Я повиновался, спрыгнул на землю и спросил:

– Она с нами?

– А чего это ты так обрадовался? – усмехнулась София.

– С нами, – подтвердила Фина, принимая у Софии девочк у.

София, не дожидаясь, чтобы ее подсадили, легко забралась в фаэтон. Я занял место на козлах, тронул вожжи.

– И давно вы этим занимаетесь, а?

– Считай, с тех пор, как ты сгинул, – ответила София. – Меня вернули, а сложа руки сидеть тоскливо было. Хотелось что-нибудь делать, только не такое, как раньше. Вот я и помогала Фине, пока могла. Потом не до стирки стало, когда Кэрри родилась.

– Мы с нею все прояснили, – подхватила Фина. – Говорили без конца.

– О чем? – спросил я.

– О тебе, – ответила Фина.

Я тряхнул головой и присвистнул сквозь зубы. Некоторое время мы ехали молча, но, едва свернули на Хукстаун-Роуд, Фина зафонтанировала воспоминаниями:

– А ведь это родные мои места. Большущая у нас была семья – и дядюшки, и тетушки, и двоюродные братья да сестры, и троюродные. Еще крепко подумаешь, прежде чем милого выбрать – вдруг на родственника нарвешься? Старики наши все помнили – кому с кем можно, кому с кем нельзя.

– На то они и старики, – рассудила София. – Память беречь, сказки рассказывать, кровь в чистоте содержать.

– Никогошеньки не оста лось, – продолжала Фина. – Никто нынче не помнит про родню, вот и приходится по внешности судить. Знай сличай носы, да лбы, да повадки. А проку-то? Ежели и родственный брак выйдет, хуже все одно не будет. Еще год-другой – графству Ильм во прахе лежать.

Мы продолжали путь, заворачивая в поместья, забирая узлы с бельем. Деревья казались кандидатами на мытье – в грязно-бурых листьях, как в лохмотьях, выстраивались по обочинам. Зимний свет усугублял впечатление упадка – особняки в глубине аллей глядели призраками, словно год назад в едином натужном усилии выдохнули, исторгли из себя последнюю порцию жизненной энергии. Почти во всех поместьях, как и в Локлессе, осталось лишь по горстке приневоленных; зима, думал я, маршем прошла по Виргинии и разбила военный лагерь в графстве Ильм – и это надолго, если не насовсем.

На заднем сиденье завозилась, захныкала Кэрри. Фина велела мне остановиться, и вдвоем мы провожали взглядами Софию, которая шла с малышкой на руках мерзлым полем, напевая, покачиваясь в такт мотиву. Фина развернула тряпицу, оделила меня куском шпика и поела сама. София вскоре вернулась – все с той же песней:

– Кто остался горевать над холодным очагом?
– Крошка в платье голубом, крошка в платье голубом.

Фина снова взялась вспоминать вслух: