Танцующий на воде

Никто больше не картежничал далеко за полночь, а наскучив картами, не требовал позвать мальчишку-мулата с феноменальной памятью. Лишь иногда в Локлессе появлялись виргинские старожилы под стать моему отцу. Часами они с ним сидели, хаяли юнцов, одурманенных россказнями о бескрайних плодородных землях Запада, позабывших о достоинстве, данном им самим фактом рождения в графстве Ильм. Заглядывал и мой дядя Натаниэль Уокер – хозяин Софии, кое-как умудрявшийся держаться на плаву, даром что все его рабы, за исключением горстки самых необходимых в хозяйстве, давно были проданы на Запад. На плантации по-прежнему командовал надсмотрщик Харлан – выжимал остатки сил из тех, кто остался, дабы они, в свою очередь, выжимали последнее из умирающей земли. А вот жена Харлана, Дейси, уже не заправляла в доме – при минимуме рабов да без пышных сборищ в ее хозяйской руке не было необходимости. Чаще всех, едва ли не ежедневно, наведывалась Коррина. Отец относился к ней как к дочери, которой никогда не имел. Коррина все еще носила глубокий траур – черное платье, длинную вуаль. Привозил Коррину Хокинс. Она утешала отца, она терпела его тирады о былых временах, когда почва в графстве Ильм еще была красна, когда табак гарантировал поместьям процветание, казавшееся вечным.

Впрочем, главным компаньоном отца был я. Каждый вечер я накрывал для него ужин, прислуживал за столом, убирал посуду, сам наскоро ел с Финой, после чего спешил в гостиную, разводил огонь в камине, грел сидр и слушал речи последнего истинного локлесского лорда. Между мною и отцом сложились престранные отношения – те, о которых я втайне мечтал все детство. Де-факто я оставался слугой, но роли в нашем тандеме подверглись поразительным метаморфозам. Иными словами, стоило мне зажечь лампу Арганда, стоило протянуться теням от бюстов уокеровских предков – отец усаживал меня рядом с собой, изрекая: «Налей себе и слушай». Весь мир, казалось мне в такие моменты, распался, сгинул, утек в бездонную воронку Натчеза, лишь я один отныне свидетель, почти летописец. Теплый сидр быстро ударял отцу в голову, и, захмелевший, расчувствовавшийся, он заводил речь о главной своей, неизбывной печали – о Мэйнарде Уокере.

Первые слова и даже фразы звучали пьяным полубредом, но постепенно из бессмыслицы являлась скорбь, по масштабам несоразмерная личности покойного.

– Мой-то родитель меня не любил, Хайрам. – Так отец обычно начинал. – Другие времена были, не то что нынче, когда молодежь резвится да чудит, покуда не перебесится. Нет, раньше главным считалось честь семейства не уронить, вот и меня так воспитывали. Женили на истинной леди, на красавице, упокой, Господь, ее душу. Да только не влекло меня к ней, она же была неглупа – догадалась об этом. Вот почему, когда Мэй на свет появился, я решил: нет, я своего мальчика такими узами не свяжу, паутиной постылой не опутаю.

Думал о нем: пускай зову сердца следует. Зачем твердить: «Охолонись», если кровь горяча, если юность бьет ключом? Я как лучше хотел, Хайрам, а что вышло? Вырос мой Мэй необузданным. Высшее общество ему противно было, а я и сам – человек прямой, экивоков да финтифлюшек, которые этикетом зовутся, не терплю. И в этом тоже Мэю потакал. А потом жена умерла… Н-да… Короче, получился Мэйнард – вылитый я.

Отец уронил голову в ладони. Безмолвная борьба с рыданиями длилась несколько минут. Одержавши верх в этой борьбе, отец отнял руки от лица и вперил взор в языки пламени, что облизывали каминную решетку.

– Страшно такое говорить, только мне кажется, Мэй, утонув, худшего избегнул. И меня избавил заодно. Ведь что ждало его в будущем, а? Здесь, в Виргинии, ловить нечего, это давно все уяснили. Мэй к такой жизни был не готов – я его не подготовил, моя вина. Да и куда мне было сына наставлять, когда я сам будто не отсюда? Словом, отправился бы Мэй на Запад, как и прочие молодые аристократы. А там, на Западе, индейцы с него скальп сняли бы, это уж точно. Либо свой брат белый надул бы, облапошил, обобрал до нитки. Он доверчивый был, Мэй. Прямой человек – что на сердце, то и на языке. Моя вина, говорю: я его таким вырастил.

Грехов на мне, Хайрам, немало. Да кому я рассказываю! Ты-то получше других знаешь. Не думай, будто я позабыл, как с тобой обошелся.

Отец по-прежнему пристально глядел на пламя. Казалось, еще секунда – и он облегчит душу признанием, мольбами о прощении за поступок, о котором я знал, но которого не помнил. Ан нет, ничего подобного не произошло. Пусть мы, хозяин и приневоленный, вместе пили сидр, пусть меж нами сформировалась беспрецедентная для Старой Виргинии духовная близость – отец не мог ни взглянуть мне в глаза, ни обозначить правдивыми словами зло, которое содеял много лет назад. Отца к подобным исповедям не готовили, как сам он не готовил Мэйнарда к роли землевладельца, южного плантатора-комильфо. Основой основ для него, отпрыска Виргинии, была ложь. На лжи все зиждилось – образ жизни, благополучие, самодовольство. Принятие этого факта, даже мысленное, могло стать для престарелого моего отца фатальным.